Вот уже девять дней, как они были в пути. Но при такой дороге, когда лошадь чуть ли не на каждом шагу проваливается в сугробы, трудно определить точные сроки.

Наконец-то, уже после обеда, дети увидели вдалеке Вороного и помчались вниз по скользкому, раскисшему насту вместе с кривым Догоняем, который надрывался от лая. Вороной, несмотря на груз и крутой подъем, весело ржал — видно, он хотел побыстрее попасть в свое стойло, рядом с Гнедым. Он явно радовался встрече и, хоть весь взмок, усердно тянул тяжелые сани вверх по склону, стремясь как можно скорее взять это последнее препятствие.

Турбьёрг и кухарка Марит стояли под навесом перед кухней. Все три сестры и Йёрген, снедаемые любопытством, топтались у саней, и даже сам капитан вышел на крыльцо:

— Ну, Ула, как вел себя доро́гой Вороной? Я вижу, он весь взмок. Да и отощал порядком! Ты достал форменные пуговицы? Ну ладно. А табак, надеюсь, не забыл? А как часы? Починили?.. Ты привез счет?.. Ну, давай поскорее распряги Вороного и отведи в конюшню. Сегодня ему нужно выдать дополнительную порцию овса. А что это у тебя в руках?

Помимо счета, долговязый Ула извлек из внутреннего кармана куртки письмо, завернутое в бумагу. Конверт из тонкой голубой бумаги был запечатан красной сургучной печатью. Капитан с удивлением уставился на него. Он узнал почерк жены губернатора, а на печати — ее герб. Не сказав ни слова, капитан поспешно направился к жене.

Продукты привозили из города лишь дважды в году. Это было настоящее событие в жизни дома, и оно вызывало у всех огромный интерес. Не только детям, но и взрослым обитателям дома не терпелось узнать, что же на этот раз привезли из Кристиании, и когда поздно вечером Ула сидел на кухне, где праздновали его возвращение, и рассказывал про путешествие в город — про «нас с Вороным», про то, какие героические подвиги они свершали на том или ином подъеме (ведь всякий раз груз весил по меньшей мере на двести фунтов больше, чем в прошлый), — он был окружен известным ореолом славы, часть которого падала и на Вороного. Однажды вечером, в пургу, Вороной, сбившись с пути, сам выбрался на дорогу. Другой раз они забыли на постоялом дворе мешок соли, и Вороной, несмотря на удары кнута, никак не хотел идти; Ула так и не смог сдвинуть лошадь с места, пока не выбежала служанка и не сказала, что забыли мешок. А после этого Вороной помчался так, что только держись!

Капитан уже довольно давно расхаживал по комнате, сжимая в руке голубой конверт, и с отчаянием глядел на мать, которая, казалось, гораздо больше интересуется привезенными продуктами, чем его сообщением. Она тихо сказала ему, что вечером они все спокойно обсудят.

— В общем… в общем, мать… Да что тут обсуждать!.. Ингер-Юханна приглашена к ним на будущую зиму, и этим мы обязаны Рённову. По-моему, все совершенно ясно. Что ты говоришь? — нетерпеливо повысил он голос. — Неужели здесь что-нибудь неясно?.. Неужели ты что-то таишь от меня?

— Нет, нет, дорогой Йегер, что ты!

— В таком случае ты не должна, наблюдая за разгрузкой, поминутно тихо и многозначительно вздыхать. Эти вздохи и твоя таинственная озабоченность просто сводят меня с ума. Ты же знаешь, я это ненавижу. Я всегда говорю что думаю.

— Да я беспокоилась только из-за твоей новой формы… не забыл ли портной прислать обрезки. Ты же знаешь…

На кухне шла раскладка привезенных продуктов по бесчисленным ящикам огромного шкафа; изюм, чернослив, миндаль, колотый сахар и песок, перец и корица должны были попасть в отведенные для них места. Время от времени детям перепадало то немного чернослива, то горсть изюма или миндаля, и потому им всегда казалось, что разбор привезенных из города продуктов — нечто вроде репетиции рождества.

Капитан сперва сам увлеченно занимался распаковкой: он искал флаконы чернил, табак и бутылки с вином, которые надо было спустить в погреб. Все это было необходимо разложить в первую очередь по местам, остальное могло подождать. А потом он то и дело прибегал на кухню, держа в одной руке счета, привезенные Улой, в другой — обмакнутое в чернила гусиное перо, чтобы сравнить ту или иную сумму с общим счетом, который его супруга приколола к верхней дверце шкафа.

— Мать, это же грабеж среди бела дня! — На несколько секунд он углублялся в какие-то подсчеты, но дело всегда кончалось тем, что цифры оказывались правильными, и он снова возвращался к себе в кабинет, вытирая по дороге перо о свой рыжеватый будничный парик.

Будучи по натуре человеком горячим, шумливым и вместе с тем легко теряющимся, он при виде счета сразу же выходил из себя. Любой счет действовал на него как красный цвет на быка. И когда случалось, что на него, как сейчас, сразу сваливались все счета за полгода, он приходил в неистовство. Его супруга к этому давно привыкла и прекрасно научилась укрощать разбушевавшегося капитана.

И все же, хотя никто не говорил ему ничего обидного, по всем признакам было заметно, что его негодование растет. Резким движением распахнув дверь, он влетел в кухню. Парик у него съехал набок.

— Подумать только — семьдесят четыре специи, три урта и семнадцать шиллингов!..[5] Семьдесят четыре специи, три урта и семнадцать шиллингов!.. С ума можно сойти. А ты еще заказала цукаты… Без цукатов, видите ли, не обойтись! — Его голос сорвался на фальцет, и от бешенства он засмеялся неестественным смехом: — Ха-ха-ха!.. Будто это нам по средствам! Мало того! Еще миндальное мыло для гостей! — Эти слова он проговорил уже низким, глухим басом. — Прямо не представляю, как это могло тебе взбрести в голову.

— Дорогой мой, ведь это мыло нам дали бесплатно, в придачу. Гляди, оно нигде не отмечено в счете.

— Бесплатно? А, бесплатно… Вот видишь, как нас надувают! Семьдесят четыре специи, три урта и семнадцать шиллингов! Есть от чего прийти в отчаяние. Где мне раздобыть такие деньги?

— Да ты ведь их уже раздобыл, Йегер! Прошу тебя, здесь же люди, — прошептала она торопливо.

Это была просьба отложить неприятное объяснение до вечера, когда они останутся наедине.

Приступ гнева, который овладевал капитаном всякий раз, когда он просматривал счета, обрушился на дом в тот канун рождества наподобие грозы, которая приносит долгожданную разрядку. Пока в доме гремел гром и сверкали молнии, дети, напуганные, растерянные, искали приюта у матери. Жена капитана смело отражала удары, и как только шаги отца раздавались наверху, в кабинете, дети снова бежали на кухню и подымали возню, с любопытством и упорством трясли каждый пустой пакетик, всякий раз надеясь, что там случайно завалялись изюминка или миндаль, собирали ненужные веревочки, помогали взвешивать продукты и резали на куски мыло.

Все это время хозяйка дома хлопотала без устали, и ее длинная фигура то и дело склонялась, словно подъемный кран, над огромным ящиком с припасами, который был установлен посреди кухни. Бочонки, корзины, мешочки и бесчисленные пакеты из серой оберточной бумаги, перевязанные веревкой, большие и маленькие, постепенно исчезали, убранные куда положено. Долговязый Ула унес наконец в кладовую последний мешок с пшеничной мукой тонкого помола.

В конце концов шкаф закрыли, и тут капитан снова влетел на кухню, наверное уже в двадцатый раз. Лицо у него было такое, словно его долго мучили и терзали. Капитан слегка коснулся плеча жены и сказал тихо, но с горьким упреком в голосе:

— Меня просто удивляет, Гитта, что ты не проявляешь никакого интереса к письму, которое мы сегодня получили.

— Поверь, я была не в состоянии думать о чем-либо, кроме того огорчения, которое тебе причинили счета, Йегер… Я считаю, тебе стоит нынче вечером попробовать привезенную водку, чтобы решить, годится ли она на рождественский пунш, — коньяк для нас слишком дорог.

— Что ж, это дело, Гитта. Хорошо, только позаботься, чтобы поскорее подали ужин.

Вскоре на стол поставили тарелки с овсянкой и голубоватое молоко в холодных глиняных кружках. На белой скатерти они казались унылыми черными островами, и, глядя на них, не хотелось затягивать ужин.