Более того, он проводил нас в глубину сада и показал свои лучшие, как сам он считал, произведения.

— Вот на этом клене записаны мои размышления на тему: «Все надо делать на совесть». На этом ясене мое сочинение «О смысле жизни и скоплении газов в кишечнике птиц». Вот фиговое дерево с трактатом «Любовь и атомы». На этом вот вязе исследование «О звуках леса». А на этом рожковом дереве мои «Размышления о космосе, о ветрах и о певчих лягушках».

Лес был большой, однако Новилк неутомимо летел дальше, показывая все новые и новые свои сочинения, а за ним летела свита маленьких птичек; Антисфен между тем заметил, что с наступлением зимы от всех этих трудов ничего не останется.

Новилк улыбнулся и, протянув крыло к кактусам, сказал, что на них распорядился высечь трактат «О рождении человекоидов и об их дидимах».

— Ты знаешь людей? — спросил Аполлодор.

Новилк молча кивнул, а затем подвел черту, заявив, что в его лесу нет ни вымысла, ни миражей, ни иллюзий, а одни лишь истины, до которых он дошел после долгих размышлений.

Поднялся ветер, он играл то на одной, то на другой струне, и шелест листьев и ветвей звучал по-разному.

Вокруг нас птички Новилка чертили на ветвях монограммы, выводя их ярко-синей краской.

— Это еще не все, — сказал Новилк. — У нас тут растут повсюду всевозможные превосходные плоды, придающие саду золотистый цвет.

Я сказал ему, что недостаточно перечислять и оценивать дела и обстоятельства, запечатлевая их навсегда в дереве тончайшими сосновыми иглами или другими средствами, ибо время развивает и преобразует всякое деяние.

— Ха-ха-ха! — заливался Новилк. — В моих владеньях я всемогущ.

Повсюду видны были истерзанные листья, ветер прогонял их стаями сквозь кусты и травы, скручивал, заносил неведомо куда.

Один крот, по имени Минкино, сказал нам, что Новилк изобретает новые составы, которые будут навечно впитываться в древесную кору, более того, он хочет обратить свои богатые познания к постижению светил, в неизменности движущихся по своим неизменным орбитам.

— У-у, — сказал Панеций; он летел над самой землей, чтобы лучше слышать крота. — И как же он за это возьмется?

— Ах! Говорят, он сделает новые краски из моченой человечины.

Больше он ничего не сказал. И убрался в свою нору.

Ветер утих. Мы собрались в дорогу, и в эту минуту я думал о Тоине, которую теперь мог найти только на луне, и до нее еще долгий путь через многие земли. Лениво падали листья, не будя никаких звуков, только давая однообразную работу силам притяжения, уже усеявшим подлесок желтыми клочками.

Перед наступлением вечера мы поднялись в небо.

Новилк попрощался с нами, сидя на огромном тополе, издавая унылые однозвучные крики, которым вторили жалобные голоса птичек, рассыпанных по лесу.

Мы без труда взяли курс на юго-запад. Вдали уже виднелись берега Африки, смутные, неясные, переменчивые очертания их освещали лучи Большой Медведицы, медленно поворачивавшейся в небе прямо над нами. Вскоре остров Новилка остался далеко, затерянный в морской шири, серый и застылый.

Панеций был весел, быть может, радовался живительной прохладе; отовсюду исходило молчание звезд, лишь изредка нарушаемое плеском волн там, внизу.

Луна должна была вскоре взойти, судя по тому, что слева от нас над цепью гор в небе уже появилась белизна. Крылья раскрывались словно сами собой в прохладном воздухе, мы бодро двигались вперед. Аполлодор летел позади.

Антисфен то и дело делился сомнениями насчет успеха нашей затеи. Он не верил, что Тоина смогла бы в одиночку пуститься в такое опасное путешествие и попасть на это далекое светило.

Панеций все шутил.

— Большой прок будет нам от этого путешествия, — говорил он. — Летим в землю, которая годится лишь на то, чтоб ее съесть.

И в заключение, повернув клюв к Антисфену, с увлечением рассекавшему крыльями ночной воздух, изрек:

— Luna est quodam pulmentum farina caseo butyroque compaginatum![3] Вот увидите! Увидите!

Так или эдак, но путь нам предстоял еще долгий. Теперь мы летели над самым берегом, по большей части пустынным, где на рассвете звезда Венера рылась в спутанных клубках водорослей.

Еду мы раздобыли с большим трудом. Пришлось выискивать по расселинам сонных летучих мышей, скорпионов, тысяченожек. Больше всех страдал Аполлодор, привыкший в долине Фьюмекальдо выбирать самые спелые ягоды, самые изысканные плоды, в изобилии висевшие на деревьях.

К счастью, на берегу были ручьи, не слишком полноводные, но их нам хватало, чтобы утолить жажду и расположиться на краткий отдых в зарослях кипрея; попадались там и маленькие, темные от мелководья пруды, окруженные кувшинками (так их называла девчонка Пиния).

Иногда Панеций отламывал длинные шипы кактуса, брал их в клюв и пронзал насквозь рыб, изредка мелькавших в пруду. Этим он очень радовал Аполлодора, который теперь мог полакомиться рыбкой.

Ночи становились все более странными, сверху лился поток бледного света, затоплявший все кругом и сгущавшийся в недоступных дремучих лощинах, где при ярких отблесках звездного сияния были видны наши проносящиеся тени.

— О-о! — удивлялся Антисфен. — Куда же мы летим? Здесь искажается сам облик мира, его величина.

Мы летели, можно сказать, в подлунном море. Помимо прочего, здесь требовались новые принципы астрономии, если надо было выправить небольшое отклонение от курса.

Когда луны не было видно, мне казалось, что я сам стал частью этого бледного пространства, где даже движение крыльев становилось вялым и неравномерным. В тени, которую отбрасывал звездный небосвод, местами затянутый обширными мглистыми полосами, наши тела были словно призрачными. Аполлодора почти не было видно. Растительность была скудная и чахлая. Нам попадались навстречу ушастые совы — вопреки законам привычной анатомии они сверкали перед нами красными срамными частями.

— Сюда, сюда! — кричали они.

Но мы летели своим путем, только иногда хватали когтями одну из сов и бросали в овраг. Когда всходила луна, мы не могли смотреть вверх: свет был слишком яркий.

Мы двигались в светоносном эфире, по видимости спокойном, но на деле сотрясавшемся под действием неведомых нам законов. Антисфен говорил, что под нами словно лежит гладкое, без единого пятнышка зеркало. Он говорил нам о завихрениях, об атомах, от которых пошло начало мира и, что еще важнее, движение в небесах.

Ночи стали мучением, и если бы мы не сверяли курс по климатическим линиям луны, то просто заблудились бы.

— Куда же нам теперь лететь? — говорил неунывающий Панеций. — Здесь даже воздух сгущается и застывает… Чувствуете, как пахнет молоком?

Мы видели внизу обширные долины или цепи гор, меж которых поднимался и стихал ветер. Материальными здесь были разве что лунные лучи да густой сумрак, залегший в оврагах, но подлинная, весомая материя явно отсутствовала. Я испытывал скуку, проносясь этими пространствами, почти неотличимыми друг от друга. Ветер стал дуть чаще: он подымался чуть не каждую минуту, налетая то с одной, то с другой стороны.

В итоге это помогало нам: воздух становился все более разреженным, а ветер подталкивал нас вперед.

Больше всех это устраивало Аполлодора, который без всяких усилий несся по воздуху над горами и долами и был совершенно счастлив.

И все же, надо сказать, путешествие не было веселым. Нам встречались сплошные трудности, и не всегда легко было их преодолеть. Панеция угнетало отсутствие деревьев: прежде, говорил он, на досуге я даже пересчитывал на них листья.

— Могу сказать вам, — развлекал он нас, — что на иных ветках бывало по триста-четыреста листьев. У фигового дерева они растут редко, у олив и тополей — густо. На одной оливе может быть до четырехсот-пятисот листочков. Каково?

А в пустынных областях, которыми мы пролетаем, продолжал он, ничего подобного нет, ибо даже ветер здесь — лишь слабое дыхание, мнимая сущность, ведь здесь нет ни дрожания веток, ни шелеста листьев — того, что в Камути, да и в других местах отвлекало нас от земных дел, в чем мы находили забвенье.