— Осторожней! Смотри, куда прешь, торопых-потемкович! — Шагая по аллее между могилами, я задел плечом служащего в линялой спецовке.

«Торопых-потемкович!» Надо же! Богата родная речь на затейливые обращения!.. Ладно. Идем все-таки дальше. Иван Ильич назвал меня тогда пешкой. Королевской, точнее, пешкой. Стало быть, есть и фигуры посолиднее? Или пешка — это некий образ болванчика, чьи действия используются вслепую? Или что-то еще? А что, собственно, еще? Еще он добавил, что «не имеет ни желания, ни возможности объяснить суть этой игры». Отложим пока суть, оставим в покое возможности и остановимся на желаниях. Если Иван Ильич не хотел обнаружить передо мной источник опасности, логично предположить, что этот источник ему был близок не только в информационном смысле, но и в общепринятом. Источник этот, причина всех моих бед, вполне мог оказаться близким Штейнбергу лицом. И следовательно, сегодня лицо это должно было появиться здесь, среди множества знакомых, друзей и родственников, большая толпа которых собралась в ожидании ритуального испепеления бренных останков Ивана Ильича.

Следуя довольно туманным представлениям о правилах конспирации, я не стал смешиваться с этой траурной компанией, где все так или иначе друг друга знали, а направил свои стопы к зданию, расположенному поблизости. Это был двухэтажный колумбарий под номером 18. Голубой барельеф рядом со зданием выглядел как безумный ребус. Если отгадывать его слева направо по диагонали, пропуская все фигуры между Петрушкой и пеликаном, то при желании складывается слово «пепел».

Остановившись на пороге братской усыпальницы, я стал рассматривать толпу у крематория. Видел я, естественно, только тех, кто еще оставался снаружи. Большинство провожающих, насколько я мог судить, находилось в зале ожидания за дверьми, которые сторожила добрая дюжина телохранителей. Но это меня как раз удивляло меньше всего. Среди окружения Ивана Ильича должны были присутствовать небожители, и многие, конечно, собрались проститься с управляющим. Как заметил известный писатель эпохи соцреализма: «Какой русский не пойдет за гробом соседа?»

Разочарованный результатами беглого осмотра или, вернее, их отсутствием, я вернулся к «Москвичу».

— Ну что? — деловито спросил Матвей Семеныч. — Кого будем фотографировать?

— Всех, — отозвался я. — На кого пленки хватит.

— Пленки хватит, — уверил меня Проявитель. — Пленки хоть… Короче, много пленки.

Через полчаса ожидания фотоаппарат Матвея Семеныча защелкал. Близкие и друзья покойного потянулись на выход.

— Чувих снимать будем? — Увлеченный своим делом фотограф нацелил объектив на подъехавшую к воротам кладбища машину.

Это был уже знакомый мне вишневого цвета «Кадиллак» из подземного гаража.

— Что? — спросил я чужим, как мне самому показалось, голосом. — В каком смысле?.. Да, конечно… Того, что рядом с ними, покрупнее, пожалуйста.

К автомобилю в окружении телохранителей направлялся элегантный господин, обнимавший за плечи двух молодых женщин в черных косынках. Одна из них была племянница управляющего Европа, поздравлявшая меня в казино с баснословным выигрышем, а вторая… моя Марина.

У Эрнста Теодора Амадея Гофмана есть такая сказка: «Повелитель блох». Ее герой, Перегринус Тис, с помощью волшебного стеклышка смог постичь всю глубину лицемерия окружающих. Стеклышко давало ему возможность заглянуть в самые потаенные уголки человеческого сознания. И лишь принцесса Гамахея оставила его в дураках. Дело в том, что, признаваясь Тису в своих чувствах, Гамахея верила собственной лжи, как может верить ей только женщина. Между поклонниками женщина часто выбирает наиболее богатого, убедив себя в том, что выбирает наиболее любимого.

Интерес мой к происходящему на какое-то время пропал. Матвей Семенович, продолжая свою работу, о чем-то меня еще спрашивал, и я, по большой части невпопад, что-то ему еще отвечал.

— Шабаш. — Проявитель опустил фотоаппарат. — Две кассеты отщелкал. Уважали, видать, покойного. А все одно: косая пожаловала — и прощай уважение.

— Почему — косая? — поинтересовался я, оправившись уже от легкого шока.

— Косить хорошо умеет. — Матвей Семеныч завел мотор и вырулил на проспект. — Ее дело косить, а наше — уворачиваться. Ты что, так и будешь теперь в усах по городу бегать?

Я бросил на заднее сиденье шляпу, отклеил бутафорские усы и пристегнулся ремнем безопасности. Машину Проявитель водил куда хуже, чем делал фальшивые документы.

— Пока ты на кладбище прохлаждался, мне для тебя корреспонденцию принесли. — Матвей Семеныч бросил мне на колени письмо.

— Что за черт! — Я тупо посмотрел на конверт.

Похоже, любой мой шаг предугадывался кем-то раньше, чем я успевал ногу поднять. И даже, может быть, раньше, чем я успевал о нем подумать.

— Сижу, понимаешь, готовлюсь к оперативной съемке, — продолжал делиться фотограф своими впечатлениями. — Себя ничем не обнаруживаю… Вдруг на тебе! Наклоняется к окну здоровая такая будка и спрашивает: «Вы с Александром Ивановичем приехали?» Причем спрашивает, заметьте, без хамства. И ведет себя так, словно он в курсе нашей миссии. Что ж мне после этого — шлангом прикидываться?!

«Конспиратор фигов! — обругал я себя, доставая из конверта сложенный пополам лист бумаги. — Усы еще прилепил! Рихард Зорге!»

Притормозив на светофоре, Матвей Семеныч встревоженно глянул на меня:

— Так это был не наш человек?!

— Наш, наш, — успокоил я фотографа. — Он под прикрытием работает.

— Я так и понял, — кивнул Проявитель. — Вас где высадить?

«Завтра в 16.00 у могилы Хераскова» — гласило отпечатанное на принтере анонимное послание. И почему я, интересно, должен знать, где находится могила Хераскова? Допустим, я знаю. Но откуда это известно отправителю?

— Вас где высадить? — повторил свой вопрос Матвей Семеныч.

— Да, — отозвался я. — На перекрестке. Спасибо.

— Вечерком заезжайте за фотографиями. — Проявитель остановил «Москвич» у тротуара и пожал мне руку. — До встречи, коллега.

Народу в кафе-мороженое заметно поубавилось. Дождь закончился, и посетители стали расходиться.

— Что-нибудь еще? — любезно поинтересовался, останавливаясь рядом, обладатель эспаньолки.

— Еще сто пятьдесят. — Достав из кармана спичечный коробок, я положил его на угол стола.

Будем рассуждать здраво… Коробок, подброшенный большим пальцем, встал на ребро. Пятнадцать копеек… В детстве у нас ребро шло за пятнадцать копеек… Если бы неизвестный автор записки был членом команды «Третьего полюса», он бы не стал городить весь этот огород: «Завтра… у могилы…» Не те у них методы. Я бы уже сегодня сидел в «Москвиче» Проявителя с простреленной башкой. Или собирала бы нас с Матвей Семенычем выездная сессия уголовного розыска в целлофановые мешки после взрыва, приблизительно равного килограмму тротилового эквивалента.

Я вновь подбросил коробок. На этот раз, дважды перевернувшись в воздухе, он упал этикеткой вниз. Пять копеек! Новое дело. Значит, у меня появился неожиданный союзник. Анонимный мой друг принял эстафету у Ивана Ильича.

— Ваши сто пятьдесят. — Официант поставил передо мной стакан и блюдце с маслинами.

Насчет маслин это он правильно догадался.

— Сколько с меня? — спросил я, доставая бумажник.

Он посмотрел на потолок, как будто там был выписан счет, и вздохнул.

— Ста рублей хватит?

Забрав деньги, официант с серьгой в ухе и традиционной сексуальной ориентацией оставил меня наедине с моими мыслями.

Подброшенный спичечный коробок упал на стол обратной стороной. Все сгорело. Все предыдущие двадцать копеек. Ну, допустим… Я вынул спичку, поджег угол письма и бросил его в пепельницу. Допустим, я до сих пор ничего не знаю. Допустим, что кто-то со мной режется в «жмурки», да так искусно, что я ловлю только воздух и оттого постоянно вожу. Они меня видят, а я их нет. В таком случае надо пользоваться любой возможностью. В таком случае завтра надо идти на эту встречу. На нее в любом случае надо идти.