— Смотри, машина... — сонно сказал Захар. — Интересно, кто бы это мог быть?

— Где? — Яшка приподнялся.

— Вон там, левее... Кажется, легковушка.

— Эта? Скажешь тоже!.. Да это же Надина трехтонка.

Яшка вскочил. Машина шла по грейдеру на третьей скорости, ощупывая фарами расползавшуюся темноту. Только Надя могла так вести машину. Чувствовалось, что она торопится. Даже больше того: Яшка понял, что Надя сердита. И когда машина, подъехав, остановилась, Яшка, пересилив внезапно возникшую тревогу, позвал немеющим, стесненным голосом:

— Надюша, ты?

Да, это была Надя.

Она приближалась размашистым шагом, шурша густым жнивьем. Как и обычно, она была в тяжелых ботинках и в своем всегдашнем, вылинявшем от солнца и настойчивых стирок комбинезоне. И во всем ее облике: в этих плотно сжатых губах, в широком размахе рук и в прищуренных от трудносдерживаемого бешенства глазах, — во всем ее облике было столько угрожающей силы, что Яшка, который был не робкого десятка, застыл.

— Прохлаждаетесь? — спросила Надя, не давая им опомниться. — Так... А где остальные?

Ей ответил Гульчак:

— Развлекаются...

— Этого я от вас не ожидала, — сказала она медленно и внятно. — Дорога каждая минута, а вы... Эх!.. — И она махнула рукой.

Вот как! Яшка готов был крикнуть, что она не смеет его обвинять. Он не какой-нибудь Захар Гульчак, который рад случаю продрыхнуть вечерок на боку. Он, Яшка, себя не жалеет, это все знают. Так разве он виноват, что не подвезли горючего? Что он мог? Бросить машину и на ночь глядя бежать в эмтээс? Да что толку! И там все горючее выделили до капли. Или жаловаться, звонить в область? Кому? И потом, его никто не уполномачивал...

— А совесть, совесть, спрашиваю, у тебя есть?

Совесть у него есть. Но это еще не значит, что он должен совать нос куда не следует. Пусть отвечают те, кому положено. Поднять бучу он, Яшка, конечно, мог бы, только что бы это дало?

— Ты бы еще спросил: «А что я буду от этого иметь?» Ненавижу эти слова!..

— Не надо...

— Нет, надо! — упрямо повторила Надя, продолжая смотреть Яшке в глаза. — Надо все говорить. До конца. Думаешь, не вижу? Ты доволен собою. Как же, совершил подвиг, добровольно поехал на целину. — Она усмехнулась. — И работаю, мол, не хуже других. Так что с меня довольно, как-нибудь проживу... Только ошибаешься: спокойно жить не придется.

— Это я сам знаю, — обиженно буркнул Яшка.

— Нет, не знаешь. А если знаешь, тем хуже для тебя. Что, твое дело — сторона? Не выйдет!.. Пойми, так нельзя жить!..

Когда бригада собралась, Надя, оглядев всех ребят, сказала:

— Надо ехать. Под лежачий камень вода не течет. У кого сколько осталось бензина?

— Литра полтора, может, и наскребу, — отозвался кто-то из шоферов.

— Хорошо, пригодятся. А как другие?

На Яшку она уже не смотрела, как будто его не было. И он с минуту или около того простоял еще в полной неподвижности возле погасшего костра, а потом, как и другие, бросился к машине. У него возникло такое чувство, словно от того, сколько он соберет горючего, будет зависеть его судьба.

Общими усилиями удалось набрать литров тридцать. Проверили все бачки. Наконец, слив горючее в две канистры, заправили Надину машину.

— Выскребли все подчистую, — сказал Кузя, который суетился больше других. — Ты смотри, Надюша, с пустыми руками не возвращайся.

Надя вытерла ветровое стекло, поправила зеркальце. Мотор заработал. Переваливаясь с боку на бок, машина медленно, словно ощупью, стала выбираться на грейдер.

«А ведь Надя не ужинала!» — неожиданно вспомнил Яшка. Он поднял руку, побежал. Нет, не догнать! Трехтонка далеко. Еще минута, и, окутавшись пылью, она помчала по дороге.

Расстелив ватник, Яшка улегся под кузовом своей трехтонки. Он был уверен, что заснет. Но воздух вокруг струился и звенел, и Яшка, пролежав с полчаса с закрытыми глазами, перевернулся на правый бок. Его мыслями снова завладела Надя.

Где она? Отчего Надя до сих пор не вернулась? Должно быть, она сильно схлестнулась с Барамбаевым, если ее все еще нет. Что и говорить, запомнит директор сегодняшнее число, на всю жизнь запомнит! Надя, если захочет, заставит его притащить горючее на собственных плечах. Она такая!..

А он сам? Хорош, нечего сказать!.. Дрыхнет в холодке и ждет, чтобы Надя привезла бензин...

Яшка уже казнил себя за то, что не догадался поехать вместе с Надей. Машину он мог оставить, очень даже просто; Пашка Сазонов или кто-нибудь другой присмотрел бы за Яшкиной машиной. И как он, Яшка, не догадался!

Сейчас, предоставленный самому себе, Яшка впервые, быть может, за всю свою недолгую жизнь задумался над тем, почему люди поступают по отношению к другим то дурно, то хорошо, и над тем, что хорошо и что дурно. И, рассуждая так, он в конце концов пришел к неизбежному выводу, что, сам того не желая, поступил вчера неправильно. Не подумал? Ошибся? А хоть бы и так. Но от такого признания никому не будет легче.

Пожалуй, он чувствовал что-то похожее на раскаяние и стыд. И Яшке захотелось оправдаться перед Надей. Да, ему надо объясниться с Надей. Необходимо.

Но Надя была далеко, и Яшке не оставалось ничего другого, как вызвать ее на воображаемый разговор.

Он никак не мог забыть того, что сказала ему Надя перед отъездом.

«Подумай, так нельзя жить, Яшка...» — сказала вчера Надя.

Что ж, он все время думал над ее словами. За эти часы перед ним, можно сказать, прошла вся его жизнь. И теперь он готов к настоящему разговору с Надей, к разговору, от которого наверняка будет зависеть его судьба.

«Я обо всем подумал», — скажет он Наде.

«И что же ты решил?» — обязательно спросит она.

«По-моему, ты не совсем была права, — ответит он ей. — Ты меня обвинила чуть ли не в трусости. Но трусом я никогда не был. И шкурником, который печется о собственной выгоде, тоже. Нельзя упрекать человека за то, что он добр, за то, что у него, как говорится, душа нараспашку». И тут в доказательство того, что он не трус, он напомнит Наде о том, как воевал с бураном, напомнит о последней стычке с Боярковым и этим парнем с повязанной щекой, который выхватил нож. Тогда их было двое против одного, но он не струсил. И вообще он выскажет Наде все, что накопилось у него на душе. И тогда-то уж Наде наверняка нечего будет сказать!

Но тут Яшке показалось, будто он отчетливо слышит Надин голос.

«А ты, оказывается, добренький, — насмешливо говорит она. — Я и не знала, что ты такой добренький! Живешь, как погляжу, по принципу: меня не тронь, и я не трону. Хороший парень!.. Только нельзя быть хорошим для всех, как ты не понимаешь этого!.. Или ты боишься нажить врагов?»

«Нет, не боюсь, — скажет он Наде. — Но ты ответь: разве плохо жить со всеми в мире? С людьми надо по-человечески...»

«Не юли, Яша. Все равно тебе не отвертеться. Плохо, очень плохо, — и тут Надин голос становится глуше, душевнее, — когда человек решительно всем доволен. Нельзя тихо и мирно жить, Яша.

Жить — это бороться. Жить — это любовно делать то дело, которому мы присягали, — делать его, как бы это ни было трудно. Только учти, делать его можно лишь чистыми руками и с чистой душой. Чтобы, понимаешь, и работать и жить, как подобает! Чтобы не было стыдно ни за один прожитый день и час. Ведь мы строим для себя, Яша, — нам жить в этом доме.

Вот ты говоришь, что работаешь с полной отдачей, — продолжает Надя, — ты этим гордишься, но ведь можно быть первым шофером и последним человеком. Пойми, важно, не кем быть, а каким быть. И каждый в ответе за товарища. Один за всех, и все за одного. Только так».

И столько страстной убежденности было в Надином далеком голосе, который Яшка слышал, что он невольно подумал: «Черт, а ведь она права!..»

Степь казалась безлюдной, вымершей. Ни одна машина за все время не пропылила по дороге. Только поздно вечером, когда Яшка бродил вокруг полевого стана, его неожиданно ослепил быстрый свет автомобильных фар. Две машины шли одна за другой, и наезженный грейдер блестел перед ними.