— Они никогда не признавали право Наполеона продать нам Луизиану. Если они смогут выдворить меня и моих солдат отсюда, то могут объявить эту страну своей собственностью, невзирая на мирный договор с остальной частью Соединенных Штатов.

Эндрю вскочил, так ничего и не съев. Рейчэл прижалась к нему:

— Перемирие не было очень длительным, не так ли, дорогой? Всего лишь один день и одна ночь. Но я страшно благодарна даже за это.

Часы внутри здания мелодично пробили восемь часов.

— Не завезешь ли меня к мадам Ливингстон по пути в штаб-квартиру? Сестра Джейн была права: у меня нет надлежащих платьев, таких, как у элегантных француженок. Сегодня утром миссис Ливингстон собрала лучших портных Нового Орлеана в своем доме, чтобы я могла заказать платье для бала в среду в честь Джорджа Вашингтона.

Два дня спустя Эндрю помог ей подняться в карету. Накануне ночью шел дождь, и на улицах стояли грязные лужи. Эндрю держал в руках ее изящные туфли для бала, а она подобрала пышную бархатную юбку, чтобы не запачкать ее грязью. Миссис Эдвард Ливингстон, признанная светской предводительницей французской и американской колоний Нового Орлеана, превратила в примерочную салон на втором этаже. Большую часть двух дней Рейчэл провела, стоя на платформе в центре примерочной, в то время как лучшие французские портнихи драпировали ее во многие метры ткани, а стайка разговорчивых швей шила и примеряла, порола и вновь шила, пока платье не стало таким, каким его хотела видеть мадам Ливингстон.

— Это должно быть самое красивое платье на балу, — требовала она у модельерши. — Генерал Джэксон и его леди — наши почетные гости, и никто не должен превзойти их.

Так и было сделано. Луиза Ливингстон не давала покоя своим портнихам, и они сообща придумали роскошное темно-фиолетовое платье из самого нежного бархата, с кружевным лифом и короткими рукавами. На темные волосы Рейчэл была накинута мантия из тех же кружев, а ее сумочка была такого же темно-фиолетового цвета, как юбка. Ее шею украшало жемчужное ожерелье, а вокруг замка сумочки были вкраплены мелкие опалы.

Рейчэл не знала, как будет выглядеть сама Луиза Ливингстон или та или иная из ослепительных креолок, но, увидев восторг на лице Эндрю, пожиравшего ее глазами, она поняла, что миссис Ливингстон преуспела, во всяком случае в том, что касалось ее, Рейчэл, интересов. Как было приятно смотреть в большое зеркало и видеть себя столь элегантно одетой! Она казалась сама себе на десять лет помолодевшей и сбросившей двадцать фунтов веса. Какой гордостью светились бы глаза Джейн, если бы она могла видеть ее! Рейчэл была вдвойне рада и довольна собой: она продала привезенные ею бекон, говядину, овес и кукурузу, получив достаточную прибыль, чтобы оплатить новый костюм.

В то время как карета медленно тащилась по грязным улицам, она думала о женщине, которая отказалась от роли королевы бала, с тем чтобы она, Рейчэл, находилась в центре внимания. Луизе Ливингстон было всего тридцать лет, однако она уже завоевала в новоорлеанском обществе положение, к какому стремилась миссис Фарисс в Нашвилле. Но у миссис Фарисс не было природного очарования, широты натуры и врожденной любви к людям, присущих Луизе. В тринадцать лет она вышла замуж в Санто-Доминго, потеряла троих детей еще до того, как овдовела в шестнадцать лет, на ее глазах отец и два брата были убиты в восстании, спасаясь от которого она, ее мать, бабушка и малолетние брат и сестра бежали в Луизиану. Самая красивая из новоорлеанских матрон, она обладала блестящим интеллектом, оказывала Эдварду Ливингстону большую помощь в написании юридических заключений. Рейчэл думала: «Какая товарищеская атмосфера должна существовать между нею и мужем, чтобы сотрудничать с ним в таком качестве!» И ей захотелось родиться с более острым умом и быть лучшим помощником Эндрю.

Члены французской биржи много поработали, чтобы превратить свое здание в близкое подобие парижского бального зала. Нижний этаж, где стояли длинные обеденные столы, был великолепно украшен цветами, разноцветными лампами, прозрачными лентами и искрящимися хрустальными канделябрами, каких она не видела со времени пребывания у Тома Грина в Спрингфилде. Эдвард Ливингстон, высокий, стройный, хотя и слегка сутулый мужчина, умевший органически сочетать любезность и достоинство, проводил ее до отведенного ей места.

Она обнаружила, что сидит напротив лозунга: «Джэксон и победа едины». На столе, украшенном орнаментами, были расставлены золотистые окорока. В середине стола стояла пирамида, на вершине которой виднелись слова: «Да здравствует Джэксон!» Было поднято столько тостов за Эндрю, за «героя страны» и «спасителя Нового Орлеана», что ко времени, когда гости пошли наверх танцевать, Рейчэл почувствовала, что у нее слегка закружилась голова. Ее окружали дружелюбно настроенные люди, она оживленно беседовала с красивыми, безупречно одетыми мужчинами и ухоженными женщинами, танцевала не переставая менуэты и вальсы. К концу одного танца Эндрю, взяв ее под руку и улыбаясь с высоты своего роста, сказал:

— Ты прекрасна, моя дорогая.

— Ты увлечен этим бархатным платьем, оно чудесно подчеркивает мои глаза.

— Нет, я любуюсь тобой, твоим лицом, ты светишься от счастья. Здесь ты самая очаровательная женщина.

— Скажи мне, генерал Джэксон, который един с победой, — поддразнила она, — теперь, когда ты отшлепал англичан, сможешь ли остаться дома на некоторое время?

— Навсегда.

— Можем ли мы вскоре поехать туда?

— Как скоро?

— Завтра.

— Ты говоришь, как луизианские милиционеры. Разве тебе не нравится такой образ жизни, Рейчэл? Обеды и приемы, балы и новые платья, танцы, смех и музыка? Ты можешь иметь здесь все, что пожелаешь.

— Я уже и так видела больше, чем за всю прожитую жизнь. И я буду хранить воспоминание об этом вечере, пока жива. Но теперь, когда прошел такой вечер, я довольна. Я готова вернуться в Эрмитаж. Ты тоже этого хочешь, не так ли?

Эндрю не ответил.

Последующие недели вылились в фантасмагорию концертов, спектаклей в Орлеанском театре, балетов и пантомим в театре Сент-Филипп, обедов в роскошных домах видных креольских семейств, поездок с молодым Рейдом и Джаксом на поля сражений, где ей показывали расположение рот и объясняли, как они сражались. Она бродила по широкой, осененной тенью деревьев дамбе, осматривала старые испанские форты, ездила по озерам и протокам, отыскивала виллы в итальянском стиле, окруженные садами и прекрасными дикими апельсиновыми рощами.

Ее сын Эндрю проводил все дни с отцом в штаб-квартире, где он стал всеобщим баловнем. Штаб-квартира находилась в элегантной резиденции Даниэля Кларка на Руайяль-стрит, 106, в одном из немногих кирпичных зданий Нового Орлеана.

— Я также собираюсь проводить время в штаб-квартире, — дразнила Рейчэл своего мужа, стоя в большой передней комнате, которую он использовал как свой кабинет. — Дорогой, разве ты не знаешь, что в течение последних недель ты работал с восьми утра до одиннадцати вечера? Твое лицо отощало и вытянулось.

— Если бы я мог получить весточку из Вашингтон-Сити, что война в самом деле закончилась… Город готов взбунтоваться. Сегодня в газете «Курьер» помещена статья, советующая мне убираться из Нового Орлеана и дать возможность солдатам Луизианы вернуться на фермы для сева. Я посадил автора этой статьи в тюрьму как провокатора. И если федеральный судья Доминик А. Хэлл будет настаивать на его освобождении, я также заточу Хэлла под замок. Я скорее брошу в тюрьму весь этот сбитый с толку город, но не допущу распада армии до официального уведомления о подписании мирного договора.

— А в качестве начала поедем домой, запремся у себя и до утра забудем о твоих невзгодах.

Рано утром их разбудил шум толпы, двигавшейся по улице с криком: «Мир! Мир!» Эндрю вскочил с постели, накинул на себя халат и спустился вниз. Через щели жалюзи Рейчэл увидела, как он взял депешу из рук забрызганного грязью курьера, а затем услышала стон разочарования, вырвавшийся у толпы. Эндрю вернулся в спальню и бросил депешу на стол. Она ждала, что он скажет.