Я знал, когда земля дрожит,

мать приближается ко мне,

в слиянье запахов сует -

акаций, меда, молока.

Ворот холщовых слышен скрип

она их настежь распахнет,

и убаюкает меня,

и в Мирозданье усыпит.

Позднее я видал: мешок,

словно ребенка, волокла,

а ночи, чугуна темней,

прокатывались по бедру.

Из свеклы сахарной зимой

алмазный делала стожок.

В сорочке белой по полям

гуляла ночью под грозой.

В воображении моем

она – Чудеснейшая Мать,

И в дрожи радуги она.

И в кроне дерева она.

Напрасно целится в нее

стальных винтовок точный ряд

бескровно пули сквозь нее

летят, как будто сквозь мираж.

Она ведь Лошадь Белая,

а я ее приемный сын.

Она приносит мне закон

в жемчужно-огненных зубах

и, прирастив меня к спине,

мчит сквозь терновники небес,

так, чтоб терновники небес

лишь кудри мне чесать могли,

Европа, вот я пред тобой,

ты фокус страха моего.

Здесь больше блуда и ножей,

чем среди варварских равнин.

Нагой, я вздрагиваю здесь,

костей берцовых посреди.

Наматывает Корбюзье

на спицы жилушки мои.

Но музыка великая

за эшафотами гремит,

и стену вечной гибели

сметает грива матери,

и если задрожит земля,

мать, значит, приближается,

а если море заревет -

то Мироздания призыв.

Пресс подкрутит туго

старый винодел,

проворчит: – А ну-ка,

начинай, пострел!

И пойдет потеха,

захрустит мезга.

Вот уж не до смеха,

если мнут бока.

В горловине душной

корочка скрипит.

Синий голос мушта

сумерки кропит.

Это сок в избытке

плачет в тишину,

как кузнечик прыткий,

отходя ко сну.

Всхлипнет – и повторно,

и еще – чок, чок,

как сверчок проворный

или родничок.

Льется голос чей-то

в деревянный слив.

Может, это флейта

тянет свой мотив.

Так свободно тянет,

так легко ведет,

как сирена манит

из туманных вод.

Эти повторенья,

этот звук сырой -

в хаосе творенья

ключик золотой.

Так за марлей в нише

чмокает дитя.

Так в сосульке дышит

первенец дождя.

Гулок сон подвала,

черный чан глубок.

Капнет – и сначала,

и опять – чок, чок.

И летит отвесно,

словно пот с лица.

Просто так и песня

не рож-да-ет-ся!

Надо жизнь оставить,

чтобы жить в других;

сепия и та ведь -

жертва мастерских -

жизнь свою не пишет.

Кто же в тишине

слышит песню? Крыша

да звезда в окне.

Так и запропала б,

плача в три ручья,

если б долгих жалоб

не расслышал я.

Как в раструб рыдает

хриплый граммофон,

как труба вздыхает

на печной заслон,

так хрипит недобро

и душа моя,

взятая под ребра

прессом бытия.

Рдеет кровь густая,

и весь мушт красно

бродит, вызревая

в доброе вино.

Пусть же ради слова -

свежего вина -

от винта резного

вся душа больна.

Есть и за мученья

свой отстой в крови:

песня – облегченье.

Так дави, дави!

Мой сын, ты начал говорить,

а я за все слова в ответе.

Ты видишь, в слове должен быть

свой смысл, как и во всем на свете.

Ты постигаешь, мальчик мой,

что слово – суть и хлеб насущный:

попросишь – и перед тобой

и яблоко, и шар воздушный.

Потом обыденность сотрет,

как с запыленного ранета,

со слова золотой налет,-

но пусть попозже будет это!

Ты слову на слово не верь,

а то не избежишь ловушки.

Оно мне кажется теперь

мишенью на твоей макушке.

Вот я и вынужден смотреть

на слово с пристальностью Телля,

весь опыт в яблочко нацеля,

чтоб ты не промахнулся впредь.