Горький запах этот не забыт.

И в ночи не по следам копыт

и не по следам колес

к дому своему искал бы путь я,-

нет, меня бы вел, меня бы нес

запах ваш, о ивовые прутья!

Спят сараи, сенники, хлева,

Зелень сада, неба синева

тоже спят.

Лишь горчайший этот аромат

и в лицо, и в сердце льется, льется.

Задохнувшись, стал я у колодца,-

уж не повернуть ли мне назад?

Дворик. Стойло. Сбруя на стене,

И сдается мне,

что вот-вот, и жалобно, и звонко,

мое детство ржаньем жеребенка

расплеснется в грустной тишине -

и сквозь набежавшую слезу

станет видно: еду я, мальчонка,

в ивовой корзине на возу…

У повозки дряхлой обода

треснули, рассохлись. Никогда,

в ней покачиваясь, пыль глотая,

даже до подобья рая

я не доезжал!… Но боль тех лет

замела уж свой тяжелый след.

Тень тех дней сонлива и тиха,

притупились гнева лемеха,

сталь серпов, засунутых в камыш,

стала просто ржавой и никчемной

рухлядью. И лишь

запах ивы, горький и бездомный,

все еще летит вдоль старых крыш!

Где бы ни был я застигнут им,

он мне сдавливает, словно дым,

горло, грудь – и как больного,

жаждущего астму превозмочь,

гонит от себя на волю, прочь.

И влечет к себе. И душит снова.

Я жизнь свою сочту удачей,

когда народный ум ходячий

хоть пару строк возьмет моих.

Чтоб люди к месту поминали,

чтоб словно притчу понимали

и при себе носили их.

Как часто мудрым поученьем,

живым, отточенным реченьем

вершит старик житейский суд!

Реченье крепче самосуда,

и людям дела нет, откуда

оно в их речь вошло, как чудо,-

откуда! Разве в этом суть?

«…Его правда лишена сдержанности,

в его правде много преувеличения».

Да, я славлю преувеличенье -

выросших пропорций волшебство!…

Без него мы знали б лишь влеченье,

нам любви не знать бы без него.

Преувеличенье – страстность зова

к счастью сквозь беду, к лучам сквозь дым,

громкое пророческое слово,

ставшее оружием твоим.

Преувеличенье – дух героя,

гибель одного во имя всех,

революций сердце огневое,

трудовой невиданный успех,

крылья веры в наше назначенье

над трухой неверья и нытья…

Жизнь ведь тоже – преувеличенье,

радуга в тумане бытия.

Надо жить!… И среди жалких, слабых

вряд ли есть такой, кто б не хотел

видеть в увеличенных масштабах

мелкий смысл и дней своих и дел.

Не преувеличено одно лишь;

стриженой обыденности гладь -

то, чем ты и разум не неволишь,

и душе не запретишь дремать.

Вот разросся плющ. Он тих, привычен.

В цепкости своей уверен, прост.

Рядом – тополь. Как преувеличен

и размах, и шум его, и рост!

Плющ ползет по стенам понемногу,

плющ юлит, затишье нам суля…

Но – издалека – в простор, в дорогу

нас зовут, качаясь, тополя.

Под грохочущим городом, под ресторанами, под

современными зданьями, замками, виллами, под

театральными сценами, барами или соборами,

под парламентами, министерствами и конторами,

под витринами универмагов и под бульварами, под

фестивалями песен и демонстрацией мод,

под конгрессами, банками, биржами, под

переговорами и компромиссами, под

немудреными радостями и любовными вздохами,

под поцелуями и под ракетными базами, под

не стихающим гулом надземных работ

ты проходишь,

ПОДЗЕМКА.

Ты, прекрасная, ты, под сердцем моим грохочущая,

моей песне диктуя все ритмы свои,

в темноте вызревающая, как землетрясенье,

дальний гул, приближающийся ко мне,-

о, ты знаешь грядущего звонкую песню,

вся наполнена светом и тенью уплывающих вдаль деревень,

до удушья заполненная тревогой усталых рабочих

Португалии, Индии, Корсики или Алжира,

обитателей пальмовых хижин и лачуг камышовых,

под сегодняшним днем и грядущим,

под Европой и Азией, под

современною цивилизацией, под

человеческой жизнью

ты проходишь,

ПОДЗЕМКА.

Так прорви оболочку непрочную прочного этого мира

прорывайся сквозь слой асфальтированных тротуаров

сквозь бетон автострады

и сквозь полосы взлетных площадок

и катись по нарядным бульварам,

вверх на землю,

ПОДЗЕМКА!