Однако же не исключено, что такое примирение вообще ни к чему. Почему они оба не могут сосуществовать в моем сознании, если уж не слившись друг с другом, то хотя бы, как в Талмуде, — рядом, как пункт и контрапункт? Почему их нужно разделять в большей степени, чем разделены тело и душа? Почему бы не воодушевиться примером обоих, Иосифа Флавия и Йоханана бен Заккая, которые, каждый по-своему, были и великими соглашателями, и стойкими традиционалистами?

Ведь у этих двух сторон есть много общего. Йоханан бен Заккай, как и Иосиф Флавий, оказался предателем. Его тайно вынесли в гробу не потому, что он боялся римлян, а потому, что зелоты могли убить его, если бы узнали, что он покидает Иерусалим. Ему необходимо было примирение с Римом для того, чтобы бежать в новый центр еврейской учености. В то же время Иосиф Флавий, этот великий приспособленец, выслушав предложение Тита взять себе все что угодно из награбленного в разрушенном Иерусалиме, выбрал только свиток Торы. Ученые считают, что «Иудейская война» изначально была написана для евреев, на арамейском языке, то есть языке Талмуда. К сожалению, этот вариант книги утерян.

Я размышляю о персонажах, которые родились почти две тысячи лет назад, поскольку считаю, что они напрямую связаны с миром, в котором я живу сейчас, — миром, который сам по себе есть всего лишь отрезок времени, изъятый у сейсмического излома. Возможно, Интернет — это один из способов примириться с утратой нашего собственного центра. Наши идеи относительно общности и культуры, наши представления о том, что включается в понятие страны, то, как мы общаемся, занимаемся бизнесом, читаем, думаем и видим, — все это подвергается трансформации в результате действия обширных демократизирующих информационных сетей, ныне определяющих нашу жизнь. Но не исключено, что эти сети и связанные с ними перестройки в обществе являются не чем иным, как реакцией на уже происшедшие изменения, на утраты, которые мы пока еще не начали осознавать.

Еще в университете я обнаружил в себе зерно нигилизма. Мне хотелось, чтобы знакомые вещи скорее завершились, но это желание звучало все тише в хоре менее категоричных устремлений и наконец притихло совсем в компании совершенно обратных и вполне безопасных. Сейчас я лучше, чем когда-либо, понимаю, что живу в обществе, которое, при всем его внешнем удобстве, постоянно вынуждено восстанавливаться после всевозможных потрясений века прошедшего. Мой дед воевал в Первую мировую войну и остался жив, хотя девять миллионов солдат погибло. Во Вторую мировую войну за ним пришли, забрали из дому и потом убили. Он оказался одним из шести миллионов евреев и пятидесяти миллионов людей других национальностей, погибших во время войны, которая уже не делала различий между солдатами и мирными жителями. Я не знаю, как и где мне разместить тени моих близких в этом страшном списке утрат двадцатого века, поглотившего целые народы и системы верований, но я понял, что и моя личная жизнь выросла из этого прошлого. Мне не нужно придумывать какой-то искусственный кризис. Вместо этого нужно рассчитать свою реакциюна то, что действительно произошло.

Как и Иосиф Флавий, я не хочу умножить собой список мучеников. Я знаю, что в синагогах, исчезнувших после «хрустальной ночи», не осталось жизни. Но и в синагоге моего детства живут лишь тени — она представляется мне бесплотным убежищем некой культуры, до сих пор прячущейся в гробу бен Заккая. Но если этой жизни нет в синагоге, то где ей быть? Найдется ли сейчас для нее хоть какое-нибудь место, как оно нашлось для Йоханана бен Заккая, когда его религиозный центр распался? Неужели мы только наследуем религиозные миры — или мы их и создаем тоже?

Начинать всегда трудно. Прошлое следует за нами по пятам в будущее, и это, бесспорно, хорошо. Робинзон Крузо, человек, который создавал все заново, обнаружил среди спасенных им вещей Библию и сумел вписать ее странные древние сюжеты в свою жизнь. Он нашел в этой книге — еще прежде, чем обнаружил человеческий след на песке, — спутника для своей души.

Утвердив свой авторитет, рабби столетиями работали над тем, чтобы свои свободно текущие дискуссии привести в соответствие с текстом Библии, и в результате этих усилий появилась книга, известная ныне как Талмуд, — наполовину устная, наполовину письменная, наполовину древняя и наполовину современная.

Я знаю, что у Интернета, в отличие от Талмуда, нет нравственного стержня. Это огромный, грубо сколоченный, хаотичный организм, но он позволяет мне всего за несколько минут из моей квартиры в Манхэттене перенестись в Шартрский собор, в исчезнувшие синагоги Европы, в пригород, где я вырос, и даже к руинам Храма Ирода. Для одних такое непоследовательное странствие может показаться концом культуры. Но мне это представляется лишь началом.

Глава VI

Несколько лет назад мы с женой проводили лето в Шотландии. Наш план был таков: объехать все Западное побережье, пересечь скалистый, напоминающий лунный ландшафт север, а затем на пароме отправиться на Оркнейские острова и снять там дом. Шотландия в моем воображении всегда была окружена мифами, поскольку здесь во Вторую мировую войну жил мой отец. Лорд Бальфур предоставил свое имение Уиттингем-хаус семидесяти мальчикам и девочкам из Австрии и Германии, которые, как и мой отец, бежали из своих стран с «детским транспортом».

Годы, которые отец провел в Уиттингем-хаусе, стали для него во многих отношениях большим приключением. И хотя здесь он получил известие о гибели своего отца в Бухенвальде, он всегда вспоминает Уиттингем с редким теплом и нежностью. Когда я был молод, его лицо всегда светлело при встрече со всем шотландским, будь то копченая селедка, килт или особенности произношения — все это наделялось аурой чего-то очень знакомого, как, скажем, фаршированная рыба, лапсердак или звуки идишского акцента.

Прежде чем отправиться в поездку по стране мы с женой провели несколько дней в Эдинбурге. Когда я рассказал историю моего отца владельцам гостиницы, в которой мы остановились, они настояли на том, чтобы я повидал нынешнего лорда Бальфура, сына того, который шестьдесят лет назад приютил отца. Во всяком случае, говорили мне, у меня появится возможность выразить ему благодарность за ту доброту, которую его отец проявил по отношению к моему.

К моему немалому удивлению, оказалось, что номер телефона лорда есть в справочнике. Я позвонил, и мне ответил звучный голос, окрашенный аристократическими нотками. Это и был сам лорд Бальфур. Я сказал ему, что мой отец провел войну в его имении Уиттингем. Мой собеседник, в то время еще подросток, всего лишь на год старше моего отца, помнил «еврейских детей» очень хорошо. Я спросил, могу ли я посмотреть дом, где жил отец, и выразить свою благодарность лично, и он пригласил нас с женой на чай. Лорд Бальфур был вдовцом и жил просто, как он сообщил извиняющимся тоном, но принял нас весьма радушно.

Я был настолько возбужден, что с трудом понимал его объяснения, как нам надо ехать, сопровождаемые покашливанием и произносимые в манере генерала Британской империи да еще с аристократическими модуляциями: Черрррес… кха… кха… перррекррресток по дорррроге к… кх… Вы успеваете?

Семья Бальфур продала усадьбу, и на ней выросли жилые дома. Лорд Бальфур, который также был четвертым графом и пятым лордом Уиттингемским, все еще владел небольшим участком обрабатываемой земли и жил в странном каменном сооружении, которое называлось Башня. Когда мы подъезжали, он вышел нам навстречу — благородного вида седой человек в голубой сорочке, темных свободных брюках и черно-белом твидовом пиджаке. Красивое лицо лорда выражало доброжелательность.

Понимая, что я хочу увидеть все сохранившиеся черты затерянного мира моего отца, он сразу же предложил нам с женой сесть на заднее сиденье его «пежо». Он и его лабрадор Джин сели впереди, и мы отправились осматривать окрестности.