- А если меня гестаповцы... того... схватят, - у Свиркунова дрожал голос, на лбу выступил пот.
- Вроде трусости за тобой не замечалось, - сказал Островерхов. - Возьми себя в руки.
...Разошлись по одному. У каждого остался на душе неприятный осадок от разговора со Свиркуновым.
Явки пришлось сменить. Несколько подпольщиков, лично знакомых со Свиркуновым, переменили клички и квартиры. Руководство связными с партизанским отрядом Островерхов взял на себя. Часть людей, в том числе тех, чьи квартиры по доносу "попа" стали известны полиции, пришлось отправить в партизанский отряд.
Собирался в отряд и Свиркунов. Он должен был уйти с большой группой скрывавшихся советских бойцов. Поход почему-то откладывали со дня на день. Свиркунов не знал причин отсрочки, нервничал. Появляться на улице Островерхов ему запретил, и он ничего не знал о действиях подпольщиков. Он понимал - ему не доверяли. Это злило его. Он боялся, что нагрянут немцы. Боялся и ненавидел Карпова: а вдруг этот бешеный лейтенант ослушается Островерхова и явится сюда, чтобы выполнить свою угрозу. Ему казалось, что его несправедливо обидели. Он вспоминал оскорбительные слова, брошенные ему в лицо на заседании штаба, и закипал глухой ненавистью. Прошло десять томительных дней. Свиркунов изнемогал.
Дерзать
Подполье тем временем жило своей напряженной и деятельной жизнью. Сучков, несмотря на слабость, той же ночью в сопровождении связной ушел к партизанам. Об отправке Сучкова Степан заранее договорился с Егоровым. Тот в одной из записок, которую принесла из партизанского отряда связная Растригина, сообщал: "Старшего лейтенанта можем принять в любое время". Перед уходом Сучков сообщил фамилии товарищей по палате и кое-кого из пленных краснофлотцев из других палат.
После побега Сучкова из госпиталя Сергей Карпов через Надежду Крюкову предупредил, чтобы Зина немедленно уходила в лес. В три часа ночи она ушла из города, а в 5 часов утра жандармы окружили ее дом, но ничего подозрительного не нашли. Соседи сказали, что Зина ушла в станицы за продуктами. Гестаповцы ворвались в лазарет, избили там Наталью Архиповну, боцмана и еще двух моряков. Но так и не смогли узнать тайну исчезновения Сучкова. "Вот отправим вас в Темрюк в тюрьму и вылечим там всех", - кричали они.
Надо было спасать моряков.
План спасения моряков детально разработал Степан Григорьевич. Аза на пишущей машинке с немецким шрифтом, тщательно подбирая чужие слова, отпечатала приказ Райха начальнику госпиталя о выдаче группы раненых военнопленных начальнику конвоя Отто Шмидту для препровождения их в спецлагерь на Тамани. В приказе были перечислены фамилии, названные Сучковым. Начальнику конвоя, которым Островерхов назначил Григория Сечиокно, было выдано также предписание на немецком языке об отправке пленных на Тамань. Оба документа были тщательно вычитаны подпольщиками, знавшими немецкий язык, "подписаны" начальником гестапо северной части города Людвигом Гофманом, чью подпись мастерски подделал сам же Сечиокно, и скреплены печатями, изготовленными Виктором Слезаком.
В состав конвоя вошла группа Карпова - восемь человек. Накануне операции Степан Григорьевич собрал их на конспиративной квартире у Растригиных. Покашливая, он медленно расхаживал по комнатке и, словно думая вслух, говорил притихшим конвоирам:
- Расчет, товарищи, такой. Конечно, бегство Сучкова насторожило немцев. Ни одно гражданское лицо в госпиталь не допускается. Об этом доносят и наши разведчики. Это одна сторона ситуации. С другой стороны, немцы уверены, что второй раз мы туда не сунемся, тем более, что после побега Сучкова прошла всего неделя. Такой дерзости они не ожидают. Кроме того, нами получены сведения, что в гестапо был разговор о переводе раненых в лагерь для военнопленных.
В комнате возник сдержанный шумок. Все стали обсуждать предстоящую операцию. Островерхов перебил:
- Только не зарываться, товарищи. Держитесь смело. Раненым не подавайте никакого намека, что вы свои. Обращение должно быть грубое, враждебное. До самого сборного пункта держите оружие наизготовку. Но и в брани сдерживайтесь, чтобы не спровоцировать раненых. Вы сами понимаете, с каким настроением они будут идти, не зная куда и зачем... Больше отмалчивайтесь.
- Да-а. Порученьице, - сокрушенно мотнул головой Петр Вдовиченко.
- Это не фискала ликвидировать, - добавил Арсентий Стаценко. - Тут актерами надо быть.
- Пожалуй, верно: актерами, - подтвердил Островерхов. - Но спектакль, товарищи, смертельно опасный... Не забывайте, что в критический момент вас поддержит группа прикрытия. Она будет поблизости и наготове. Ну вот, кажется, все. Желаю удачи, товарищи.
Было второе апреля. Но приход весны в Новороссийске еще не чувствовался. Дул порывистый холодный ветер. От него трудно было укрыться. Немец, несший вахту на крыльце госпитали, ежился и никак не мог согреться. Он поворачивался во все стороны, стараясь укрыться от яростного ветра, потом отошел в угол веранды и замотал голову грязным полотенцем, оставив одни глаза. Его одолевала дремота, и он не противился ей. Неожиданно из косой сетки дождя перед ним возник рослый фельдфебель в, форме полевой жандармерии, что-то прокричал сквозь грохот ветра и по-хозяйски открыл дверь в госпиталь. Часовой лениво подумал, что надо бы проверить документы у фельдфебеля, но, покосившись во двор, увидел группу мокрых съежившихся жандармов, успокоился: фельдфебель пришел с командой.
...Григорий Сечиокно стоял, вытянувшись, перед главным врачом госпиталя, пока тот, пристроив на носу пенсне, читал приказ, подписанный господином Гофманом.
- Так-так, - наконец оторвался он от бумаги и откинулся в кресле, с сожалением оглядывая стол, уставленный аппетитными, блюдами. Главврач только собрался пообедать и уже пропустил пару рюмочек водки, нагоняя аппетит, когда явился этот фельдфебель. И надо же, чтобы начальник госпиталя как раз в это время, отправился в комендатуру. Правда, главврач слышал, как шеф кричал кому-то по телефону, что ему надоело возиться с этими ранеными русскими, что он отказывается отвечать за них и что если они кому-то нужны, то пусть их заберут. Но...это же шеф! А впрочем, что тут рискованного? Приказ есть. Шеф только обрадует- ся.
- На Тамань?
- Так точно, господин главврач!
Сечиокно отвечал по-немецки четко заученными фразами. Его произношение не раз проверяла Аза.
Главврачу не терпелось приняться за жареного цыпленка с замысловатым гарниром. Он шумно глотнул слюну, приподнявшись, придвинул кресло к столу, уселся поплотнее и, уже не поднимая глаз на Сечиокно, махнул рукой:
- Хорошо. Идите. Я распоряжусь. Распишитесь в получении.
Начальник конвоя щелкнул каблуками, лихо повернулся кругом и вышел. Через четверть часа мрачный эсэсовец в халате санитара молча вытолкал из дверей всех раненых моряков, перечисленных в списке, сунул начальнику конвоя бумажку и авторучку и, получив его подпись, захлопнул дверь.
Раненые жались друг к другу, стискивая в середине своей группы самых слабых товарищей, у которых не хватало сил держаться на костылях. Все они подчинялись каким-то незаметным командам, исходящим от боцмана. Разбитый гестаповцами после побега Сучкова, с изуродованным лицом, боцман каким-то чудом сохранял энергию, и его твердый взгляд действовал на товарищей, как приказ. Моряки почти не разговаривали, только их глаза и лица светились такой ненавистью и презрением к жандармам-конвоирам, что Сечиокно чуть было не нарушил приказ Островерхова ни в коем случае не раскрывать себя. Он приказал раненым построиться, а конвойным - окружить пленников. Отойдя в сторону, скомандовал, перекрывая рев норд-оста:
- Шагом марш!
И процессия выползла за ворота госпиталя. Матросы шли, поддерживая друг друга, опираясь на костыли и плечи товарищей. Боцман, перекинувшись несколькими словами с черноволосым крепышом с перебинтованной головой и грудью, отстал и пристроился замыкающим.