— Здравствуйте!

Федор Андреевич поспешно кивнул, полез за блокнотом; старушка выжидательно смотрела на него, поджав тонкие губы. А, шут возьми, надо бы заранее написать, думает, невежливый, входит — не здоровается.

— Что вы хотите?

Корнеев уже писал и через секунду протянул библиотекарше свой блокнот. Осуждающее выражение в ее глазах исчезло, но не появилось в них и жалости — так, самая малость любопытства и внимания, ничего больше.

— Прочесть об афазии? — Старушка уверенно определила: — Это по нервным. Ладно, посмотрим, что есть. Вы присядьте.

Библиотекарша исчезла за полками, и не успел Корнеев оглядеться, как она вернулась со старым словарем.

— Пожалуйста.

Корнеев просмотрел коротенькую, не много сказавшую ему заметку, разочарованно захлопнул книгу.

— Мало? — поняла библиотекарша. Ее голубоватые в мелких морщинах глаза, издали, как у всех дальнозорких, острые и холодные, оказались вблизи мягкими, немного беспомощными. — Голубчик, а надо ли вам об этом читать?

Корнееву снова вспомнились слова невропатолога, но он, не колеблясь, написал: «надо» и для большей убедительности поставил большой восклицательный знак.

— Ну, смотрите, — словно подчиняясь только своей обязанности выдавать книги, согласилась библиотекарша.

Она ходила вдоль полок, зорко всматриваясь в плотно сдвинутые корешки, и безошибочно, короткими скупыми движениями, точно поклевывая, снимала один том за другим.

— Проходите сюда, — окликнула библиотекарша. — Читальня еще закрыта, посидите тут у меня в закуточке.

За стеллажами, в самом углу, у окна, стоял письменный стол, обступившие его с трех сторон полки с книгами образовывали укромный уголок. На столе лежали журналы, стопка перевязанных шпагатом, должно быть, только что полученных книг; в стороне совсем по-домашнему синело вышитыми цветочками вязанье.

— Устраивайтесь, смотрите.

Федор Андреевич благодарно кивнул, нетерпеливо взялся за книги.

Их было три. Пухлые, аккуратно подклеенные «Справочник практического врача» и «Терапевтический справочник», оба, кажется, попахивающие больницей, и хорошо сохранившийся, должно быть, мало бывавший в руках, выцветший бледно-розовый том большого формата — «Невропатологические синдромы».

За спиной бесшумно ходила старушка; обостренный слух Корнеева вначале чутко фиксировал каждый ее шаг, потом естественное чувство неловкости исчезло, шаги за спиной становились все неслышнее и замерли вовсе.

Первый же прочитанный абзац поразил Корнеева.

«Афазия, — начиналась статья, — расстройство речи при повреждении определенных отделов коры левого полушария мозга». Так, значит, все гораздо серьезнее, чем он предполагал; какие-то органические изменения, связанные с мозгом, неладно что-то в черепке!

Взгляд опережал мысль, хватал следующие строки:

«Больной не говорит, но понимает обращенную к нему речь». — Правильно, так! — «Двигательный аппарат, участвующий в механизме речи — нервы и мышцы гортани, неба, рта, губ, языка, — сохранен, больной в состоянии произносить звуки, но он не умеет разговаривать; интеллект у больного сохранен». Верно, сохранен: он все понимает, все чувствует!

Федор Андреевич перевернул страничку, пробежал несколько строк и вздрогнул.

Его болезнь называется двигательной афазией, другие ее виды, оказывается, пострашнее!

При сенсорной афазии утрачивается способность понимания речи; при некоторых иных формах болезни наблюдается расстройство письма (аграфия) и чтения (алексия). Корнеев возбужденно потер лоб. Вот почему в госпитале его дважды просили что-нибудь прочесть, а затем написать о том, что он прочитал. Тогда, помнится, его удивляли и сердили глупые опыты — что он, идиот, что ли? Теперь все стало понятно, как понятен стал и возмутивший его в то время наигранный, как тогда казалось, оптимизм невропатолога: «Вам еще повезло, Корнеев!» В самом деле — могло быть и хуже: ни говорить, ни читать, ни писать!

Ошеломленный своими открытиями, Федор Андреевич сидел несколько минут неподвижно, ни о чем не думая, машинально наблюдая, как по серому стеклу окна ползут капли дождя; шаги за спиной снова стали слышаться явственнее, и звук их медленно возвращал Корнеева к действительности. Да, могло быть и хуже!..

Невразумительнее всего говорилось о лечении афазии; чаще всего упоминалась восстановительная терапия. Это было то самое, что Корнеев, оставаясь наедине, без малейшего успеха пытался делать; натужные попытки заговорить и тянущееся с губ длинное нудное «ы-ы» — звук, с которого не начинается в русском языке ни одно слово!

Оставалась еще глава об афазии в «Невропатологических синдромах».

Загадочное слово «синдром» означало, оказывается, сочетание ряда симптомов. Федор Андреевич бегло прочитал об афазии то, что ему уже было известно, нахмурился. Пошли фразы, ясные по начертанию, но неведомые по смыслу: учение о локализации функций Галля, учение Брока и Вернике, «словесная слепота» Кусмауля. Корнеев попытался определить, где находится так называемый центр Брока, при нарушении которого и возникает двигательная афазия, с минуту ощупывал собственный лоб, потом решительно захлопнул книгу. Здесь начиналась область, требовавшая специальных познаний.

— Прочитали? — поинтересовалась библиотекарша.

Корнеев кивнул, улыбнулся; заметив, что несколько необычный посетитель против ожидания не подавлен, старушка повеселела, присела рядом.

— Не хотела я вам эти книжки давать. Вы не думайте, я ведь по себе знаю… — Мягкая усмешка снова осветила восковое лицо женщины. — У меня когда-то с сердцем плохо было. Ну и, как вы вот, давай все подряд читать, книжница ведь! То одно мне кажется, то другое. Чуть что — пульс считать начинаю. Считаю, а сама жду: вот сейчас перебой. И что вы думаете, правильно — перебой! Забудусь, бегаю — ничего; начну считать — и опять плохо. Рассказала знакомому врачу, наругала на всю жизнь и лучше стало. Больше двадцати лет прошло, — живу, видите!

И, не меняя тона, спросила:

— Это у вас с фронта?

Корнеев наклонил голову, невольно отметив, как просто, ненавязчиво прозвучал вопрос: праздное любопытство и участие похожи, но Федор Андреевич всегда чутко различал их.

— Да, много беды от войны. — Старушка вздохнула. — Ну, ничего, поправитесь. Некоторые виды этой болезни посложнее бывают.

Федор Андреевич удивленно посмотрел на нее.

— Откуда, думаете, старуха знает? — Голубоватые глаза светились мягко и добродушно. — За жизнь чего только не начитаешься.

Чувствуя, что уходить сразу, только поблагодарив кивком, неудобно, Корнеев написал: «Тихо у вас».

Далеко отставив блокнот — взгляд старушки снова казался остро-пронзительным, — она прочитала, усмехнулась.

— Библиотека еще закрыта. Придите через часок, посмотрите!

Корнеев хотел было извиниться за то, что пришел в неурочное время.

— Что вы, голубчик, что вы! — догадалась библиотекарша. — Когда надо, так вот и приходите — пораньше, без спешки.

— «А почему вы так рано?» — поинтересовался Корнеев.

— Да так, по привычке… Не сидится дома.

Старушка усмехнулась, по ее суховатому подвижному лицу прошла легкая, словно облачко, тень.

Приятно было встретить знакомых учителей, уже знавших от Воложского о его возвращении, снова оказаться в обстановке равномерного чередования тишины и гула, заливистых звонков и стремительного топота ног.

Но тем грустнее понимать, что жизнь эта не для него, и совсем уж горько было замечать в дружелюбных взглядах учителей сочувствие и жалость. Их-то еще выручал такт, сочувствие прорывалось у них невольно. А люди попроще, простодушнее, вроде завхоза или школьной сторожихи тети Глаши, этой обидной для него жалости и не пытались скрывать. Тетя Глаша, увидев его, всплеснула руками, заплакала.

Впрочем, старых знакомых в школе оказалось немного. Ровесник Корнеева преподаватель литературы Савин погиб на фронте, физик Каронатов уехал в Смоленск, прежний директор, недолюбливающий, кстати, прямолинейного Воложского, удалился на пенсию. Очень жалел Федор Андреевич и о том, что почти ничего не удалось узнать о своих бывших учениках.