Происходя из рода драгун, участвовавшего во всех сражениях, от Фербеллина до Мар-ла-Тура, она не признавала машинной войны. Прежде все было устремлено на то, чтобы заполучить хорошо вооруженного и боеспособного врага на штык или на пику, в то время как теперь его крошат, убивают, делают небоеспособным с дальнего расстояния.
— Да, такого рода война как раз под стать этим Шиффенцанам, — сказала она презрительно.
Не оборачиваясь, устремив взгляд на мокрую от дождя аллею, Лихов пожал плечами.
— Не будем несправедливы, моя старушка. Эйзенцан тоже не очень звучное имя. Тем не менее он стал курфюрстом Бранденбургским и Гогенцоллерном.
На выступе камина под стеклянным колпаком тикали золотые часы: лежащий лев с циферблатом в когтях. Вышитый стеклярусом экран был отодвинут, — в комнате играли отсветы от пламени камина.
— А сегодня праздник святого Мартина, наверно придут Ринзлеры, не говоря уже о Людмиле и Агнесе. Радости мало! Я постараюсь быть бодрым; бодрым надо быть всегда, но будь на то моя воля, я попросту отправился бы спать.
Фрау Мальвина, с седыми, причесанными на пробор волосами, прищурила один глаз и испытующе посмотрела другим, как это делал старый Фриц. Она уже не соображала так быстро, как прежде. Время от времени она натыкалась в своем душевном мире на какие-то провалы, пустоты, подавляя стоны отчаяния о погибшем сыне. Постоянно, в самые неподходящие моменты, она вспоминала о нем: снаряд, выстрел издалека, смерть… Тем не менее она помнила, что для семидесятилетнего старика в эти холодные дни опасны такие переживания. То, что Отто «отступил» перед хладнокровной наглостью этого Ш. — она неохотно произносила имя генерал-квартирмейстера, — она находила в порядке вещей: такой твари надо давать отпор в служебном порядке.
— Разве Фридерици не в военном кабинете? Тебе бы следовало ему написать.
Отто фон Лихов перестал барабанить по стеклу. В это время пять русских военнопленных, пересекая большую липовую аллею, возвращались с полей в конюшни, люди прикрыли головы от дождя палаточным полотном.
Лихов не видел их, хотя они должны были попасть в поле его зрения. Он совершенно бессознательно закрыл глаза и ухватился за давно забытое, знакомое имя обер-лейтенанта фон Фридерици, которому он однажды во время его пребывания в гвардии помог, ссудив ему семьсот таллеров для уплаты по неприятнейшему карточному долгу.
Это, пожалуй, выход из положения — написать ему о том, как позорно и не по-товарищески вел себя генерал-майор Шиффенцан. Через Фридерици можно было бы прощупать, есть ли смысл обращаться с официальной жалобой в самые высокие инстанции. В конце концов застреленный русский, без всякой огласки отправленный на тот свет, является несколько необычным поводом для жалобы его величеству. И такой повод не сразу будет понят в военное время.
Тем не менее Отто фон Лихов возгорелся желанием написать Фридерици. Это неплохая зацепка. В конце концов он может позволить себе это: конфиденциально изложить Фридерици поведение Шиффенцана и телеграфировать Познанскому о необходимости направить в военный кабинет его величества жалобу на вмешательство генерал-квартирмейстера в сферу юрисдикции дивизии Лихова, с приложением всех документов и актов.
Надув щеки, так что у него дугой оттопырились усы, Лихов опустил темно-синюю штору, отошел от окна и зажег, тщательно повернув выключатель, три лампочки в канделябрах из оленьего рога. Открыв большой бювар из зеленой кожи, в котором лежало полускомканное письмо Винфрида, он вынул его, отложил в сторону и стал пробовать — пишет ли перо в толстой пробковой ручке.
— Ты права, — сказал он, полуобернувшись к жене, — права, как всегда. Я открою Фридерици глаза на это дело. Можно закурить? Я знаю, ты любишь сигары, когда их курят в другой комнате, за прикрытой дверью…
Он засмеялся. «Уж я не поленюсь дважды переписать жалобу», — подумал он, ибо чувствовал, что в первой редакции не поскупится на непечатную брань. Его перо со скрипом и свистом, словно конькобежец по свежему льду, скользило по большому листу слоновой бумаги. Страница за страницей заполнялись готическими буквами с жирным нажимом, без завитков. В гневных словах выливалось чувство злобы, унижения, оскорбленной гордости, но вместе с тем и забота о праве и справедливости, тревога за государство старого кайзера.
«Не говорите мне, дорогой Фридерици,
— закончил он, —
Лихов с удовлетворением откинулся на спинку стула. На душе у него стало легче. Он снял с носа очки для дальнозорких, придававшие ему en face почти профессорский вид, захватил двумя пальцами восемь исписанных листков и пошел к фрау Мальвине, чтобы прочесть ей письмо. Старая дама сразу почувствовала, что письмо, что бы он там ни писал, уже оказало свое благотворное действие, а это было для нее важнее всего. Главное, старый друг, отвести душу!
— Вот, старушка, — сказал он, — посмотри.
— Ах, Отто, — возразила она, — ты знаешь, я уже с трудом разбираю писанное от руки. Прочти вслух.
— Каким уютом, миром дышит эта комната, — сказал он, прежде чем начать читать. — Пусть Мильхен принесет кофе.
Лишь после этого он, вновь надев очки на нос, принялся за чтение.
— Мне кажется, что дождь в Спа еще ужаснее, чем дождь в Берлине.
— Да. Бельгия такая низина, по сравнению с ней провинция Бранденбург прямо высокогорная местность. Послушайте только, Фридерици, как бьется ветер в окно. И готовит же он нам сюрпризы!
Оба офицера слушают: треск, грохот, свист, переходящий в вой. Ужасная буря. Опять окопы будут затоплены.
Фон Фридерици вздыхает. Теперь, наверно, многие снова пожелают отправиться на восточный фронт.
— Я предпочитаю Балканы. На Дауране еще можно плавать в открытом озере. Как вы нашли сегодня его величество?
— Кстати, о восточном фронте. Альберт Шиффенцан опять выкинул коленце, но ему так нагорит, что он жизни не рад будет.
— Что вы говорите?
— Иногда его величество выражается прямо-таки непечатно.
Морской офицер закурил папиросу.
— Да, уж что верно, то верно. Что, собственно, случилось?
Фридерици зевнул.
— По существу, пустяки, если бы тут не был замешан Лихов…
— Что ж он сделал этому милому старому сумасброду?
— Альбертхен вмешался в сферу его судебной юрисдикции.
— Оставили бы старика в покое, пусть бы тешился сколько душе угодно в своей дивизии.