Дважды грохнули поблизости взрывы, донесся свист низко пролетевшего самолета — и все затихло.

Мокрый и злой, Тубольцев висел на канистре, не зная, что делать. Выбраться из колодца было почти невозможно: старая горловина обросла мхом, и Тубольцев соскальзывал всякий раз, когда хотел опереться о стенку ногами. «Может, танкисты придут за водой», — подумал он.

Ждал терпеливо, настойчиво. Прошел час, а может, и больше. В колодце было холодно, и вода жутко холодная. Его начало знобить, устали руки. То и дело Тубольцев кричал: «Помо–ги–и-те!» — но, кроме звука собственного голоса, ничего не слышал. Жалко и растерянно смотрел кверху. Никого… Ему стало страшно.

Наверху что–то звякнуло, кажется ведро. Вот оно поползло вниз, ударяясь о стенки.

Тубольцев притих, побоялся сразу окликнуть. Вот ведро плюхнулось дном о воду. «Уцепиться или нет? Возьмусь!» — подумал Тубольцев и ухватился за дужку ведра. Человек сверху пытался тянуть — слишком тяжело.

— Ведро за что–то зацепилось. Вот окаянная! — Сказал чей–то голос сверху.

— Тяни–и–ите! — закричал Тубольцев и прислушался: до него донесся женский испуганный голос:

— Пресвятая дева, какой же анчихрист залез туда! Ай, фриц, видать! С аэроплана кинули заражать воду! — И тени отпрянули от колодца.

— Спа–си–ите! — изо всех сил прокричал Тубольцев.

Немного погодя кто–то опять появился у колодца, заглянул вниз.

— Марфа, да тебе, дура, померещилось. Какой фриц? Где?

— Сама слышала. Сама… — раздался в ответ женский голос, — Не суй голову, пальнет и — кубарем туда. У меня же ведро держит этот фриц. Караулил, видать, бабу.

— На кой бес ты нужна ему, старая! — расхохотался голос и — оклик строгий: — Кто там? — Говори, иначе камнями закидаю.

— Это я, свой! Помогите вылезть! — отозвался Тубольцев.

С большим трудом Тубольцев а вытащили наверх. Мокрый, продрогший, он улыбался.

— Боже мой, а я‑то думала, фриц. А он как есть нашенский! Сы–ы–но–очек! — всплеснула руками женщина и заплакала, утирая слезы подолом.

— Как же ты очутился там? — в свою очередь, спросил старик в рыжем пиджаке, с округлой черной бородой.

Тубольцев возрадовался, что мамаша назвала его сынком. «Поди ж ты, — соображал он, выливая воду из сапог. — Пока пребывал в колодце — помолодел и на лицо свежее стал. Наверное, от воды–то чистой». А вслух заговорил, пощипывая деловито подбородок:

— Понимаете, прихожу, как вы… Опускаю посудину… Гляжу: сухо внутри. На самом донышке вода… Одним словом, воробью по колено! Дай, думаю, слазаю… Специалист я по колодцам. На гражданке этим ведал. И полез… Маленько расчистил. А то совсем пересох бы, колодец ваш. Теперь воды прибавилось. На всех хватит. С вас бы магарыч полагался, да уж ладно… Отставим по причине войны.

— Благодарствую, сынку, — поклонился старик. — А то нынешнее лето духменное. Да и потребность в воде громадная… Один колодец, а войско, можно сказать, поит!

— Конечно! — обрадованно произнес Тубольцев, но подумал, что уловка его может рухнуть, и поспешно добавил: — Только я вас попрошу, того… Помалкивать. Это на гражданке — .там бы не зазорно объявиться. А тут всетаки я военный… Неудобно… Пошлют чистить колодцы, когда фрица надо колотить!..

— Разумею, — поддакнул старик, — Тебе воевать надо. Дай–ка я посудину твою наполню, вода у нас чистая, питательная! — И старик, чему–то про себя усмехаясь, зачерпнул воды, начал лить из ведра в канистру.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Небо было низким, тяжелым; лиловые растрепанные тучки с грязно–розовыми подтеками двигались, все сгущаясь и сливаясь в одну большую, обремененную непролитыми дождями тучу. И казалось, недолго до того часа, когда разразится она плотным ливнем.

Этого ливня ждало все: земля, иссушенная долгим летним зноем, озими (зерно, брошенное в твердые, сухие комья, еще не проклюнулось), пыльные, исчахшие от безвлажья кусты; ждали сами люди.

«Правильно отписывал Алешка, — думал Митяй, — уж коль нам несносно в сухоту, то каково им: жара, воюй, да и самолеты денно кружат. Ладно бы кружили, но бомбят же».

Бык с упрямой ленивостью медленно перебирал ногами, волоча широченные расхлябанные дроги.

— Но, леший, поспешай! — дергая вожжами, поторапливал Митяй, — Ливанет и враз замочит сено, пересушивай тогда. В колхозе и так по пучку собирают на корм.

Но заботы Митяя, видно, вовсе не волновали быка, и он так же с непокорной ленивостью плелся, опустив крутую шею и небрежно пошевеливая одним ухом.

Ехать еще далеко. Если вон с горизонта заполнившая полнеба туча настигнет, то и сено вымочит, и сам он, Митяй, промокнет до последней нитки. Уже густой завесой провис аж до самой земли, смещаясь и все надвигаясь, крупный обложной дождь. Уже первые капли ударили Митяю в лицо, потом зашуршали по сухому сену.

— Чертов тягач, как ни погонял, а в дождь ввез. — И Митяй в сердцах огрел кнутовищем по намокшей спине быка.

Враз померкло. Сделалось черно: черная земля слилась с черными тучами. И косой, бивший внахлест дождь тоже казался черным.

Ни по сторонам, ни впереди ничего не мог разглядеть Митяй. И не заметил он, как сбоку кто–то залез к нему на дроги с сеном.

— Погода, леший ее побери! — услышал Митяи и повернулся на голос.

Человек, кутаясь с головой в брезент, продолжал клясть погоду.

— -Когда ждали — не шел, а теперь приспичило, картошку копать зачали, а тут полил, окаянный. Зарядит надолго, будь он неладен, так еще и свеклу сгноим. То хоть сахар на трудодень получали, а тогда что?

— Чего уж там, вон как взялся, аж в штанах мокро, поддакнул Митяй, ругнув себя в душе крепким словом, что не прихватил какой–нибудь дранины накрыться от дождя.

Вот туда бы этот божий дар, к немцу, и пусть бы лил, чтоб завяз, гад, со своими машинами да и не вылез.

И то верно, — встрял Митяй, — дороги у нас того… В такую слякоть где сел, там и слезешь. Не велика машина–то — дроги, а тоже не всегда проедешь. Погоняй да поглядывай.

Бык, тот в преимуществах: завязнет на все четыре, все четыре по одной и вытянет. А машине каково? Тут уж погоняй, не погоняй… — ответил Митяю голос с хрипотцой.

«Кажись, Игнат, — подумалось Митяю, — ровно бы свата при дождях–то встретил».

Бык, натужно чавкая копытами, втягивал дроги на невидимый косогор.

— Куда прешь, холера забери, ровно дорогу забыл! Спохватясь, Митяй саданул сдвоенными вожжами, да и не попал: только — вжик! — раздалось в воздухе.

Дроги накренило, и они поползли вкось. Что–то хрястнуло — не то колесо, не то передок.

— Черт ты безрукий! На быка орешь, а сам куда смотришь?

Пошел ты к хренам, — еле выговорил от натуги Митяй, силясь удержать вожжи. Но их потянуло куда–то в темноту, и следом за ними изо всех жил вытягивался Митяи. Не удержавшись, Митяй свалился в грязь. Вожжи ушли в темноту…

— Куда ты, сват! — наконец опознав Митяя, крикнул Игнат.

— Сваток, держи меня… Хоть за чуб! — простонал из–под дрог Митяй.

— Не зашибся? — спрашивал испуганно Игнат, шаря руками у колес.

— Да не, тут я, — жалобно тянул Митяй, проверяя, все ли в нем самом цело.

Игнат уже нащупал Митяя, помог выбраться и, приставляя свата к дрогам, спросил участливо:

— Да как же тебя занесло туда?

Опомнившись, Митяй с превеликой тревогой взмолился:

— Игнатушка, а где же бык?!

— Бы–ык? — протянул Игнат. — Да ты что? Только сейчас погонял его…

— Погонял… А вот теперича ни вожжей, ни самого быка. Да, кажись, и передок ушел тоже.

— Вот тебе, сваток, и дроги, — незлобливо поддел Игнат.

— Накаркал! — сам того не желая, огрызнулся Митяй.

— Чего уж там накаркал, — ответил Игнат, осматривая переднюю станину. — Шкворень погнулся, вот бык и вырвал передок, да и пошел гулять.

— Бе–еда–а… Искать надо. Ты меня поддерживай. Что–то поясницу ломит, — проговорил Митяй.

И они медленно, ощупывая глазами темноту, начали карабкаться по косогору.