По ним Наталья и все остальные вели отчаянную стрельбу.

Танк приблизился настолько, что, казалось, уже обдавал жаром.

— Эх, родные… Поминайте добром! — горестно крикнул боец с голубыми глазами и перевалил через глыбу развалин, пополз навстречу, работая локтями. Под мышкой у него была мина в плоской металлической коробке.

— Василек, стой!.. Стой!.. — позвала Наталья, но он упрямо передвигался сиднем, на одних локтях.

Ждали, что будет. Мучительно долго ждали. И не могли высунуть головы, так как танк в этот момент хлестал из пулемета. Наталья все же приподнялась над развалиной и бесстрашно высунулась. Она вдруг сползла вниз, нахмурившись от ужаса. «Василек… Что ж ты, Василек, а…» — бессвязно прошептала она, и почти в это мгновение раздался огромной силы взрыв.

— Кончено… — сказал верзила, увидев остановившийся и уже пылающий танк. Однако и он помрачнел, заметив на вражеской стороне из–за угла дома выползающий второй танк.

— Возьми вон гранаты и вяжи связку, — обратился он к рядом примолкшему молоденькому парнишке. Дыша открытым ртом, тот глядел на него с печалью и томленьем. Зубы у него стучали. — Хватит скулить! — добавил крупнолицый. — Скорее делай, что тебе велено.

— Боюсь гранаты держать. Я лучше патроны буду набивать…

— Ну, набивай. А ты, Наталья, возьми у меня гранаты в сумке и свяжи тройку. Вот ремень, — отстегнул он старенький, потертый ремешок от брюк.

Наступали трагичные, видно последние, минуты, и это понимали и чувствовали все. Когда Наталья связала гранаты и подала их крупнолицему, тот окинул ребят жаждущим взглядом, увидел у отца семейства самокрутку в губах. Попросил докурить, совал в рот окурок подрагивающей рукою, потом, раза три затянувшись, пыхал дымом. А тем временем Наталья прикладывала к плечу кусок ваты, смоченный в йоде.

— Да брось ты, — подергивался всем телом крупнолицый верзила. — Не могу… При виде крови у меня голова кружится…

Он пополз.

Наталья хотела было крикнуть и не крикнула. У нее захватило дыхание от всего, что виделось и что рождало собственное мужество.

— Оставайтесь тут… одни… я тоже… — лихорадочно прошептала Наталья и начала карабкаться наверх. В это время влетевший в проем окна снаряд рванул внутри этажа. Наталья только ощутила, как страшная сила воздушной волны приподняла ее и бросила. Проваливаясь куда–то, она лишилась чувств и памяти…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Сражение, всколыхнувшее донские степи 19 ноября 1942 года, назовут историки переломом в войне. Для одной воюющей стороны оно обернулось горечью поражений, для другой — радостью обретенных побед.

Все дни перед генеральной битвой сторона, готовая свершить правосудие, жила обыденной жизнью, если вообще это понятие применимо к войне, где все — чужой и свой металл, чужие и свои окопы, чужая и своя кровь, — все обращено против жизни, на ее уничтожение.

Ноябрь закручивал морозы, и сражение грянуло подобно нежданной зимней грозе.

Ночь перед битвой. Ночь кануна генерального сражения.

Долгой кажется эта ночь, нет большего напряжения, как в ожидании, когда все, что теперь молчит, разверзнется громом и по земле пойдет железный наковальный гул.

Не спит командующий, не спят солдаты. В блиндаже, на столе из грубо отесанных досок расставлены телефоны, как батарея на позициях, и каждый звонок отдается в ушах, как орудийный выстрел. Нервно берет трубку Ватутин, слушает.

Запрашивает Родин, генерал танковых войск:

— Мои готовы к движению. Не будет ли перенесен час атаки по причине погоды?

Ватутин морщится, на мгновение задумываясь: в первой декаде ноября заморозки сменялись ненастьем; днем от редких сеющих дождей мокли, набухали солдатские шинели, к вечеру тяжелая капель, схваченная на лету стужей, становилась колкой, как игла, в ночь подмораживало, и земля подергивалась ледяной коркой. А вчера на стол Ватутина была положена беспокойная метеорологическая сводка: «Ожидаются туманы по утрам и поземка…» Заботит командующего и то, что бойцы, ходившие на Дон за водой, уже ступали, не проваливаясь, на лед, замерзла вода, движение понтонов и лодок прервано, а стало быть, и связь восточного берега с плацдармами затруднена.

— Все остается по–прежнему! — громко отвечает командующий.

Трубка гулко падает на свое место. Погодя немного опять стреляющие звонки. О том же запрашивает и сосед танкового корпуса Родина — генерал Кравченко.

— Все остается по–прежнему! — уже не задумываясь, отвечает Ватутин.

Не проходит и десяти минут, как врывается весть из 16–й воздушной армии. И не по звонку. Сам командующий Сергей Игнатьевич Руденко ввалился в блиндаж в меховых унтах, в кожаном реглане. Еще на пороге, когда Руденко обивал о колени шлем, Ватутин услышал, как хрупает на его одежде ледок, и улыбнулся, подумав: «А ведь в морозец легче наступать, чем по грязи».

На ходу здороваясь кивком головы, Руденко про шелся к столу, хмурый как туча, и не то ослабевшим в гневе, не то совсем упавшим голосом проскрипел:

Товарищ командующий, ввиду нелетной погоды авиация работать не может.

— Как не может?! — вскочил Ватутин — Вы с ума посходили! Что это такое?

— Будем летать вслепую, но… — Руденко сжал кулаки, покрутил ими внизу, под полой реглана, — Но я же по немецким тылам хочу ходить… Чтоб они ни взад, ни вперед!.. А тут чертов туман…

— Ничего, — сказал Ватутин, задиристо хмуря и без того хмуроватое лицо. — Прояснится погода, и будешь глушить их!

Ушел неуспокоенный Руденко.

Нервная ночь перед сражением. Теперь, в предрассветный час, время уже понимается иначе. Кажется, что оно движется неумолимо быстро, стрелки часов скоро отобьют 7.30. А может, уже рассвет? Конечно, светает. «Почему же молчит Ставка? — тревожится Ватутин. — Неужели там все спят, а он, командующий, один… Один должен решить, судьбу битвы, огромного театра войны?.. Нет, не один… Рокоссовский рядом… Еременко со Сталинградского фронта звонил… Три фронта навалятся! Три ударные силы!» — при этой мысли Ватутину делается легче, он распрямляет плечи, грудь.

Вбегает начальник связи фронта. Кричит впопыхах:

— Товарищ командующий, Москва вызывает!

Ватутин рванулся из–за стола. Уже за порогом спохватился, что сидел без кителя, в одной рубашке. Вернулся, схватил с деревянного столбика китель, на ходу оделся, будто и впрямь Москва увидит и поругает, что он без кителя. Усмехнулся самому себе.

Узел связи рядом — в соседнем блиндаже. Командующий после краткого доклада — «У аппарата Ватутин» — обычно видел, как на ленте появлялась фамилия кого–либо из ответственных работников генштаба и редко — самого Сталина.

На этот раз аппарат «Бодо» ритмично выстукивал на ленте имена членов Политбюро: Молотова… Ворошилова… Калинина… Вознесенского… Членов Государственного Комитета Обороны.

Ватутин был захлестнут волнением. Трудно давался голос, через силу от переживаний диктовал, что Юго—Западный фронт ждет часа, когда двинется в наступление, что войск, техники, снарядов, питания, всего хватит для развития успеха, что бойцы и командиры — все, как один, — рвутся в бой, чтобы расплатиться сполна с врагом и выполнить приказ родного Отечества…

Застучал в ответ аппарат: передавал Верховный главнокомандующий. Бежала, скручиваясь, лента, а Ватутин стоял и как будто слышал голос Сталина, который говорил медленно, врастяжку, и закончил, по обыкновению, вещими словами: «Начинайте, товарищ Ватутин. Победа будет за нами!»

Не одеваясь, хотя погода была морозная, с колючим ветром, Ватутин вышел из блиндажа. Ночь отошла, уже развиднелось, явственно проступили и заиндевелые деревья, и утреннее небо, подернутое рваными облаками, словно было прострелено шрапнельными снарядами.

Ватутин озабоченно поглядел на часы — остались считанные минуты…

Подумал, что не сам он по себе, не от одной его личной воли зависит победа в битве, а добудут эту победу солдаты фронта, те, что скоро пойдут в атаку, навстречу смерти и жизни…