Взмыленные лошади копытами раскидывают, как горящие угли, огненные астры у палаток. Красноармейцы спешно разбирают с повозок патроны, гранаты, сухари, консервы, кусковой сахар… Вдобавок старшина сует бойцам медальоны. Алексей Костров держит на ладони этот рубчатый, из черной пластмассы медальон, а Бусыгин вслух усмехается:

— Налить бы сюда горькой, да мала пробирочка…

— Отставить шутки, товарищи, — незлобиво перебивает Гребенников.

— Быстрее пиши свой адрес–родство и храни при себе, — наставляет старшина.

— Знаешь, друг, что в этой пробирке будешь носить? — спрашивает Бусыгин и уже совсем тихо добавляет: — Смерть свою…

Они смотрят друг на друга долго и пристально. Глаза им туманит предчувствие чего–то тяжкого. Будто, последний раз они стоят вместе, а через час–другой расстанутся, и, может, навсегда… Но похоже, обоим придется примириться с горькой участью, смерть будет караулить их на каждом шагу, вот даже теперь, когда в поднебесье еще только зародился зудящий гул самолетов.

— Воздух! — почти разом раздались голоса, и лагерь взбудоражился.

Самолеты прошли стороной.

На веранде штабного домика появился полковник Гнездилов. Без фуражки, оглаживая облысевшую, с проседью на висках голову, подошел к строю.

— Всем оставаться на своих местах! — сказал он неожиданно бодрым голосом, отчего у каждого отлегло от сердца. — Вот телеграмма из округа. И он подал ее полковому комиссару.

Иван Мартынович читал, и в глазах у него рябило:

"…Задача наших войск — не поддаваться ни на какие провокации, могущие вызвать нас на войну. Поэтому впредь до нашего указания в бой с немцами не ввязываться, держать себя в руках…"

Гребенников небрежно подбросил комдиву смятый листок телеграммы.

— Чем они думают!.. — вскрикнул он в порыве гнева. — Провокация… Какая к черту провокация! Земля горит, льется кровь людская.

Клиньями отвалили от облаков самолеты с черными крестами. Снова стучат пулеметы, зычно тявкают выдвинутые на опушку леса зенитные орудия. Взвыл воздух, раздираемый падающими бомбами. Бойцы не успевают укрыться, как попадают под огонь. Взрыв, второй, еще один… Сплошные удары рвут землю. Застонал лес.

Над самой головой что–то прошуршало и шмякнулось в кусты. С ветки полетели зеленые листья, и под кустом, на пересохшем валежнике задымился осколок. На миг приподняв голову, Алексей увидел над лагерем вислый желтый дым и жаркое, захватистое пламя над палатками.

Подбегает капитан Семушкин, старается перекричать гул разрывов:

— Костров! Комдив зовет.

Но сержант будто прирос к земле — и не отдерешь.

— Их вон сколько… — виновато отвечает он, косясь на ревущие самолеты.

— Да мать их разэдак. Бегом!

Костров вскакивает как ошпаренный. Подбегает к бронемашине, видит Гнездилов с перекошенным лицом кричит:

— Это провокация! Огонь не открывать! — И обращается к полковому комиссару, который только что залез в бронемашину:

— Иван Мартынович, крой, дорогой мой, в дальний полк. Успокой людей. Да смотри, чтоб без этой самой… без паники!..

И едва успел Костров втиснуться через узкий люк, как бронемашина выскочила из кустарника и помчалась через поло.

— Гони! — приказал водителю полковой комиссар и угрюмо посмотрел на Кострова: — Н-да… У тебя детишки есть?

— Нет, товарищ комиссар. Не успел обзавестись.

Помолчали. Гребенников заговорил снова, будто но мог, не в силах был оставаться наедине со своими думами:

— Ничто так не радует в жизни, как дети. Бывало, сутками под открытым небом, в дождь. Мокрый весь, как черт. Свет бывает не мил! А придешь домой, увидишь в кроватке ребенка и стоишь перед ним, дышать боязно. Думаешь: "Вот оно, счастье!" — Гребенников поерзал на сиденье и поглядел на водителя, будто недовольный медленной ездой.

Слушая, Алексей Костров чувствовал, что беспокойство, которое бередило душу полковому комиссару, начинало смутно передаваться и ему. Думалось, неспроста он торопит водителя и заговорил о детях… Алексей вспомнил, как совсем недавно, в первых числах июня, он возил для пионерского лагеря картошку. "А теперь… Что ж с лагерем?" — вдруг пронзила Кострова ужасная мысль, и он каким–то не своим, подавленным голосом спросил:

— Скажите, товарищ комиссар… Летчику видно, куда он бомбы бросает?

Иван Мартынович скосил на него глаза, ответил не сразу.

— У них расчет. Плановые таблицы, — сказал он и, поперхнувшись, закашлялся.

— А если… — Костров чуть не проговорился: — А если спутают… Вместо военного объекта угодят… Ну, в другое место…

— При желании куда угодно можно ляпнуть бомбой.

— Значит, видят? — не унимался Костров.

— Конечно, видят. Тем более, когда бомбят с небольшой высоты, ответил Гребенников и, словно в утешение самому себе, пояснил: — Я, помню, в прошлом году на маневрах на У-2 летел… Поднялись еще в темноте, только светать начало… Видел даже птичьи гнезда… А что тебя так беспокоит?

— Да вы ж про детей напомнили…

— А что может с ними случиться? — спросил Иван Мартынович и поглядел на сержанта с такой неизбывно гнетущей тоской, что тот растерялся и сник.

— Жми. Жми, пока не поздно… — поторапливал Иван Мартынович водителя.

Он всматривался в узкую прорезь стального щитка, пытался разглядеть, не летят ли вражеские самолеты. И когда где–то в стороне ухал бомбовый гром, Гребенников нервно напрягался, мрачнел. Сержант заметил, что раньше, встречаясь с комиссаром, не видел его таким строгим. Ему казалось, что морщинки возле усталых глаз становились еще глубже, а сами глаза такими воспаленными, что в них боязно было заглянуть. Эти глаза чем–то притягивали к себе и вместе с тем пугали…

ГЛАВА ВТОРАЯ

Гужевая, перепаханная местами и заросшая пыреем дорога, по которой ехали Гребенников и Костров, сползла к реке и тянулась вдоль изломистого низкого берега. Бронемашина тряслась на кочках, жевала шинами мокрый песок, буксовала в непросыхающих рытвинах, пока наконец не выбралась на крутизну перед мостом.

Дробно стуча, бронемашина проскочила по шаткому настилу и взяла разбег на просторе. Молчавший Гребенников втянул в себя воздух, будто принюхиваясь, резко толкнул дверцу и всмотрелся в ближние ели, сквозь которые валил дым.

— Что–то горит.

— Где? — привстал Костров, заглядывая через его плечо.

Водитель невольно притормозил машину. Иван Мартынович высунулся по пояс.

— Подожгли… лагерь… Какое варварство!.. — простонал, задыхаясь от гнева, полковой комиссар. — Даже детишек не щадят. Заворачивай туда!

Повинуясь его окрику, водитель погнал машину через пойменный луг.

Лес дохнул на них огнем. Буйное пламя по валежнику переметнулось к жадным до огня соснам, лопалась, звонко трещала зеленая хвоя. Тяжелыми огненными шапками падали на землю пылающие ветки, и от них огонь бежал по сухой траве.

Машина выскочила к цветнику, в середину лагеря. Все кругом горит. И ни единой живой души.

На тропинке, уходящей в лесную чащобу, показался мальчик. Завидев военных, он шмыгнул в кусты и выглядывал из–за веток.

— Эй, дружок! Поди сюда!.. — помахал рукой Гребенников, подходя к нему ближе.

Парнишка, видно, не поверил, что его зовут, и стоял оробело. Темный вихорок на голове подпалило, он смотрел немигающими глазами. Гребенников снова позвал его. Мальчик еще постоял, а потом стремглав подбежал к полковому комиссару.

— Вожатые… дети где? — хрипло спросил Гребенников.

Мальчик оглянулся на горящий дом и вдруг прижался к Гребенникову, исступленно вцепился в его гимнастерку и заплакал.

Костров кинулся к дому, наполовину охваченному пламенем, выбил раму и скрылся внутри. А парнишка цепко держался за гимнастерку комиссара, просил не бросать его и все спрашивал, почему зажгли лагерь.

Гребенников ничего не отвечал. Он хотел отнять руку мальчика, чтобы самому побежать к дому, но парнишка никак не отпускал его.