Скучающими глазами посмотрел Иван Мартынович на Гнездилова и отвернулся. Чувствуя какую–то заминку, капитан Гольдман, ведающий продовольственным снабжением, привстал и, держа в руке рюмку, обратился к Гнездилову:

— Дорогой Николай Федотыч, прошу иметь в виду и подчиненных, а уж мы стараемся… — и гости, покатываясь со смеху, еще раз чокнулись.

Гнездилов попросил снова наполнить бокалы.

— Пойдем по команде, так сказать, по солнышку… Очередь за вами, Лена… Как вас по батюшке?

— Зовите меня так, просто, — заулыбалась Гребенникова и, подумав, сказала:

— Давайте выпьем за то, чтобы жилось всем… И чтобы никогда не было разлуки с нашими муженьками.

— Верно. Но когда будет на то приказ и придется нам в поход идти, чтобы жены не оплакивали, — добавил Гребенников, и все опять стали чокаться.

Столы сдвинули к передней стене. Молоденький лейтенант Володя Полянский, зять полковника, приехавший на побывку из Могилева, завел граммофон. Закружились пары, застучали каблуками женщины. В круг танцующих вошел и Николай Федотович. Его грузное тело было не под стать стремительным движениям, и, однако, Гнездилов в паре с живой, тонкой в талии Леной кружился необыкновенно проворно. Когда все утомились, Гнездилов попросил завести лезгинку и пошел вприсядку, гикая и размахивая руками, словно цеплялся ими за воздух.

— Браво, браво! — подзадоривали гости, и полковник еще быстрее закружился по комнате. Он так же быстро остановился и с разбегу опустился на тахту, не заметив, что там лежали пластинки; они глухо затрещали. В комнате поднялся хохот, только жена с сожалением покачала головой.

Минуты роздыха коротали в разговорах. Конечно же, Гнездилов и тут нашелся, будто подменил его кто–то, отняв у него привычную строгость и сделав настоящим добряком.

— Ну, Владимир, чего нос повесил? — спросил он зятя. — Жена есть, сыном тоже доволен.

— Доволен, — кивнул тот, держа в руках куски пластинки.

— То–то, помяни меня добрым словом, — гудел Николай Федотович. Забыл, как спасал тебя. Бунтарь эдакий! — рассмеялся Гнездилов и, видя, что все заинтересовались, принялся рассказывать: — Как же, подарил ему дочку — кровинку свою… А он и медового месяца не справил, как на дыбы встал. Разводиться! Характерами, видите ли, не сошлись…

— Будет тебе, Коля, перестань! — перебила жена.

— А что тут такого? Какая может быть в этом секретность? Для других будет наука и для него, — кивнул Гнездилов на зятя и продолжал: — Так вот, значит, разводиться — и никаких гвоздей. Меня в пот бросило. Это в наше–то время, когда такие законы! Можно сказать, настоящий бой ведем за мораль! Пришлось вмешаться, разбирать их персонально.

В это время стукнули брошенные на тумбочку куски пластинки. Насупясь, Володя Полянский зашагал к двери.

— Ты куда? — спросил Гнездилов.

— На воздух. Подышать хочу, — уклончиво ответил тот.

— Ишь, правда глаза колет, — сказал Николай Федотович, когда зять вышел. — А мне, думаете, легко было? Душой за них, птенцов, переболел. Да… Стал уговаривать — не помогло. Хотел отделить — тоже отбой дают. Ах, думаю, занозы! С целой дивизией управляюсь, а уж вас–то научу уважать законы морали. Сажаю с места в карьер в машину — и к себе на дачу. Верст тридцать отсюда. По весне дело было. Глушь кругом, зелень, соловьи свистят. Благодать, одним словом! Вручаю им ключи от дачи, наказываю: поживете на лоне природы — свыкнетесь. Через денек оду проверить, машину, понятно, оставил на дороге. Осторожно, маскируясь ветками, крадусь к даче и краешком глаза в окно: нет, сидят друг от друга на порядочной дистанции и ведут словесную перепалку. Ладно, думаю, помиритесь. Не мытьем, так катаньем возьму. Даю им недельку на раздумье. Всякую связь с ними прервал, только провизию мой шофер подвозил… Приезжаю потом сам и застаю, можно сказать, уставной порядок. Сидят они в обнимку за столиком и в цветках сирени счастье свое обоюдное ищут! — заключил Николай Федотович и позвал гостей опять к столу.

— Да, удобную гауптвахту устроил, — заметил под общий смех Гребенников.

— Живут, как миленькие. Зарок дали не браниться, — ответил Гнездилов и увидел на пороге Владимира: — Чего улыбаешься? Неправду говорю?

Подгулявшим гостям ни пить, ни есть уже не хотелось. Руки лениво тянулись к рюмкам. Вскоре на столе появился песочный торт, приготовленный хозяйкой. За чашкой кофе рассказывали анекдоты, такие, что женщины стыдливо прятали глаза. Лена Гребенникова выждала удобную минуту и запела. Поначалу она пела свободно и легко, но под конец не вытянула высокую ноту и в смущении замахала руками.

— Как соловушка! Душевно поздравляю! — хвалил Гнездилов и громче всех хлопал в ладоши.

Только ее муж не разделял восторга. Он хмурился.

— Печально это слышать, — к удивлению всех, заявил он.

Сказав так, Иван Мартынович вовсе не хотел обидеть жену. Чистый, дарованный самой природой голос ее всегда вызывал у Ивана Мартыновича радостное, почти детское восхищение; он надеялся когда–нибудь увидеть свою Леночку на сцене, но как ни уговаривал пойти учиться, жена чего–то медлила, колебалась. И время было упущено. Гребенников склонил голову и, глядя вниз, внятно повторил:

— Очень печально…

— Вы обижаете жену, — заметил ему Гнездилов. — У нее же талант. Да, да. Талант оперной певицы.

— Был когда–то… — нехотя проговорил Иван Мартынович. — Время потеряно. И его не вернуть.

Николай Федотович, не найдясь сразу, что ответить, пожевал губами.

— Время всегда можно наверстать. Мы, военные… Туда–сюда, смотришь и в генералах.

— Бросьте! — перебил Гребенников. — Думать о чинах — на это каждый горазд, а вот ум никогда не приобретается ни рангами, ни служебным положением. У иных даже плешь, а поглядишь…

Слова полкового комиссара, как бичом, хлестнули Гнездилова. Он резко привстал, тяжелое кресло отскочило от его ног и грохнулось на пол.

— Кто вам дал право оскорблять? — багровея, закричал Гнездилов. — Я вам покажу плешь!..

Поднялся переполох. Гости повставали из–за столов. Желая успокоить Николая Федотовича, они наперебой доказывали, что эти слова не имеют к нему прямого отношения и потому не должны его волновать, но полковник был неумолим.

— Вы забыли, в каком доме находитесь! — весь трясясь, кричал Гнездилов. — И прекратите мне грубить!

Гребенников покривил рот в усмешке.

— Я не грублю, горькую правду говорю, — вопреки ожиданиям, все так же спокойно проговорил Иван Мартынович. — Чины, ранги — разве об этом нам нужно думать? Николай Федотович, не туда ты гнешь… — И полковой комиссар махнул рукой, покачиваясь, зашагал в прихожую к вешалке. Минутой позже он уже шел темным переулком.

Было морозно. Под ногами скрипел сухой, как крахмал, снег. Там и тут в домах огнисто переливались окна, гремела музыка, но ко всему этому, казалось, безразличен был Гребенников.

Лена шла позади, не переставая укорять мужа:

— Что ты наделал? Понимаешь ли, что ты наделал?!

Иван Мартынович не отвечал, шел молча, перекипая от злости. Морозный воздух хватал за лицо, и постепенно нервы успокаивались. Припомнил недавнюю ссору в шалаше, как наяву увидел горящий блеск в глазах Шмелева и будто только сейчас понял — многое сближает его с комбригом. "Как мне не хватает тебя, Григорьевич!" — подумал он и отвернул лицо от колючего, стылого ветра.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Елка валялась изломанной во дворе. Ее выбросил, несмотря на протесты жены, Гнездилов. Выбросил сразу, едва разошлись омраченные гости. Хмель скоро вылетел из головы, и, ложась спать, Николай Федотович чувствовал себя как будто немножко помятым и не переставал думать о случившемся.

А случилось, по его убеждению, нечто ужасное. Его оскорбили. Он унижен. И кем? Человеком, который по–настоящему и армейской службы не нюхал, соленого пота в походах не испробовал, а корчит из себя!..

"Гм, плешь… ума не прибавляет. И продвигаться, видите ли, не могу поздно. Что и говорить — замахнулся. А на кого? На меня, черт побери!", думал, распаляясь, Гнездилов.