— Хорош солдат. Редкостной силы! — к неудовольствию генерала, заговорил представитель генштаба. — Вы понимаете, трое бойцов хотели вытянуть пушку. Не взяли. Тогда этот Бусыгин взялся за лафет, развернул пушку в самой трясине и сообща с парнями выволок ее из болота. А ногу ему прихватило, когда уже ехали… ездовой виноват.

— Меня заботит не это, — сказал Ломов. — Техника была загнана в болото, люди. Темп наступления потерян. И, что удивительно, такой, с позволения сказать, бой входит в замысел Шмелева.

Комбриг выпрямился, будто ужаленный, но, вовсе не выражая раскаяния, ответил:

— Да, я загнал. Преднамеренно загнал! — с ударением в голосе добавил он. — И сделал это ради того, чтобы знали, на своем горбу изведали все, с чем доведется столкнуться в ратном деле. А ходить, скажу вам, по брусчатке, усыпанной розовыми лепестками, — этому можно и не учить.

Ломов впился в него глазами:

— Дай вам волю, так вы отмените и парады…

— Они, вероятно, нужны, — ответил Шмелев. — Но я бы предпочел учить бойцов ходить не по розовым лепесткам, а по острым шипам, вот по этим топям. Это гораздо полезнее.

— На парадах демонстрируется наша мощь, сила, — заметил Ломов.

— Согласен, — кивнул Шмелев и, покусывая губы, добавил: — Но я стоял и буду стоять против парадного обучения.

— Никто вас к этому и не призывает, — ответил Ломов. — Но уставы писаны для всех, и надо их выполнять как подобает.

— В чем же мое отклонение от уставов? — спросил Шмелев.

Генерал поднялся. В штабной палатке было сравнительно тесно, но все равно Ломов, заложив по привычке руки назад и пошевеливая пальцами, начал ходить взад–вперед, вминая еловые ветки в сырой песок.

— Вы недооцениваете опыт штурма линии Маннергейма. Да, недооцениваете, — по обыкновению склонный к повторам, рассуждал генерал. Наконец, не учитываете последних маневров. Как было осенью, когда нарком приезжал, — забыли? После боя в полосе предполья… когда дивизии был дан приказ на атаку… Ровно в шестнадцать ноль–ноль, после пристрелки, артиллерия открыла сосредоточенный огонь боевыми снарядами по укреплениям.

— То иные масштабы, — попытался возразить Шмелев.

— Из ручейков собираются реки, — перебил Ломов. — В замысле каждого учения, пусть оно и малого масштаба, должно быть заложено рациональное зерно… Во время осенних маневров снаряды ложились на линии укреплений, скоро весь рубеж обороны покрылся сплошным облаком разрывов… Огневой вал представлял внушительное зрелище… И когда пехота двинулась в атаку, опять артиллерия дала еще более мощный шквал огня. Стрелки местами вплотную прижимались к разрывам своих снарядов, шли за ними… Как сейчас вижу, один боец даже схватил горячий осколок. Потом удостоился вызова к самому наркому. Маршал Тимошенко спросил у него: "Не боялись ли вы снарядов, которые летели над вами?" И знаете, как замечательно ответил этот боец? "Мы, — говорит, — но боялись белофинских снарядов, а своих тем более. Чего же их бояться, ведь они работали на нас". Вот как было на маневрах. А у вас? — генерал повернулся к Шмелеву. — Затащили артиллерию в болото, завязли пушки. Да какая же это, с позволения сказать, атака без артиллерийского сопровождения?

— Все зависит от конкретной обстановки, — попытался возражать Шмелев. — Вышло так, что удобнее было атаковать без шума. На внезапность рассчитывали. Это и сделали мои бойцы.

— Не упрощайте, — прервал Ломов. — Опыт современных войн не этому учит.

— Опыт опыту рознь, — раздумчиво заметил Шмелев. — Например, нас упорно призывают готовить пеших посыльных. Выдают это за одно из важных требований времени!

Гребенников усмехнулся. В недоумении пожал плечами и представитель генштаба полковник Демин. Но генерал не заметил, как они иронически переглянулись.

— Видите, куда камень брошен, — сказал он, подойдя к представителю генштаба. — За такое, мягко выражаясь, настроеньице по головке не погладят. И зарубите себе на носу, комбриг! — Он погрозил в воздухе пальцем. — Будем готовить пеших посыльных. Да, будем! Того требует нарком.

— Разве? — с искренним удивлением спросил Демин. — Что–то я не помню, когда это им было сказано.

— На маневрах, в речах зафиксировано, — пояснил Ломов. — И мы будем выполнять это как солдаты. А кому не нравится — пусть пеняют на себя… А то ишь — взялся критиковать самого наркома… Эка куда хватил!

— Не к добру эта перебранка, — вмешался полковой комиссар Гребенников. — Товарищ Шмелев мог погорячиться. Вот поедет в отпуск, отдохнет, многое передумает, и все пойдет своим ладом. Верно, Николай Григорьевич?

Но, как видно, комбрига, хоть и спорил он со старшим в чине, трудно было разубедить. Шмелев не сразу распалялся. Терпеливый, выдержанный по натуре, он мог до поры до времени молчать, а уж если затронули его спуску не давал. Шмелев и сейчас был в таком состоянии, когда ни уговоры товарища, ни резкость, даже угрозы того, с кем спорил, не в силах были унять его бушующего темперамента.

— Не пугайте! — встав, отрубил Шмелев. — Речь идет не о критике наркома. Никто на его авторитет не замахивается. Но все–таки… положа руку на сердце… стыдно нам, новаторам по природе, жить по старинке. Пешие посыльные!.. Да разве о них нам заботиться, когда моторы вытесняют пешую армию! Броня, мотор, скорость, а не ваш штык и гусиный шаг решат судьбы будущей войны. — Шмелев помедлил, расстегнул шинель. — А что касается финской кампании, то… — комбриг опять помолчал, нервно шевеля черными бровями. — Она и посейчас вот где сидит! — Он похлопал себя по шее. — У многих незаживающие рубцы оставила, многие вернулись калеками. Но мы–то живы, а те… тысячи честных людей… лежат там, в снегах… И никогда не вернутся… Что и говорить, стоила нам эта война дорого. А почему? Тактика лобовых штурмов подвела нас. Ломать, лезть грудью на огонь, на доты — вот наша тактика…

Пока Шмелев говорил, в палатке стояла гнетущая тишина. Генерал Ломов, словно пораженный этими словами, смотрел в угол. Шмелев только сейчас заметил тихо сидевшего в углу старшего лейтенанта с черными кудлами волос на затылке.

— Вы, простите, ждете кого? — осведомился Шмелев.

— Это товарищ со мной, — ответил за него Ломов. — Можете при нем говорить…

Но Шмелеву говорить не хотелось, и он тяжело опустился на пенек.

В палатку вошел офицер, весь увешанный ремнями, при пистолете в огромной потертой кобуре; он спросил, кто будет полковник Демин, и, вынув из кожаной сумки пакет, вручил его под расписку.

Надрезав пакет, Демин осторожно вынул содержимое, прочитал, потом, снова хмурясь и слегка бледнея, перечитал.

— Есть у вас разгонная машина? — вдруг сосредоточенно поглядел на Шмелева.

— Дежурная есть, но вы можете поехать на моей… — ответил комбриг.

Демин тотчас оделся, постоял раздумчиво, сказал:

— Немецкий самолет возле Слонима приземлился. Еду на место происшествия.

— Часто они блудят. Обычная история, — с иронией в голосе заметил полковой комиссар Гребенников.

— Видно, не совсем обычная, раз требуют срочно выехать и расследовать, — ответил Демин и начал прощаться. Пожимая руку Шмелеву, спросил:

— Значит, в отпуск?

— Придется. Лучше поздно, чем никогда.

— Поезжайте! — мягко сказал Демин и почему–то задержал взгляд на комбриге; в его умных, задумчивых глазах Шмелев уловил сочувствие.

Когда Демин вышел, генерал Ломов обратил на комбрига осуждающий взгляд:

— Видите, как нехорошо выглядим мы перед товарищем сверху. Доложит…

Шмелев опять покосился на кудлатого старшего лейтенанта, сидевшего в углу, и ничего не ответил.

Все умолкли.

Только слышалось — шумела, гневалась непогода. Ветер крепчал, вздувал парусину палатки. Тягуче скрипели деревья, срывались с веток и гулко падали на смерзшийся полог ломкие льдинки.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

На аэродром Демин добрался в полдень. Немецкий самолет зеленовато–глинистого цвета стоял посреди взлетно–посадочной полосы. Возле него ходил часовой.