Прибывши в Европу в 1847 году, г. Герцен занял видное место в ряду тех выдающихся людей, имена которых тесно связаны с революционным движением 1848 года. С этого же времени он основал в Лондоне первое свободное русское издание, целью которого стала смертельная, самая полезная война против царя Николая и русского деспотизма.
Ввиду всех этих фактов, задавшись целью направить по единому руслу деятельность всей демократии в целом, мы не надеялись, да и не желали бы найти более благородного и более истинного представителя революционной партии в России, чем г. Герцен.
С почтением по уполномочию Международного комитета
Председатель
Секретариат: Роберт Чапмен Конрад Домбровский Альфред Таландье.
Головин умолк и уехал в Америку.
"Наконец, — думал я, — мы освободились от него. Он пропадет в этом океане всяких свиндлеров и искателей богатств и приключений, сделается там пионером или диггером[633], шулером или слевгольдером[634]; разбогатеет ли он там, или будет повешен по Lynch law[635] — все равно, лишь бы не возвратился". Ничуть не бывало — всплыл мой Головин через год в том же Лондоне и встретил на улице Огарева, который ему не кланялся; подошел и спросил его: "А что, это вам не велели, что ли, кланяться?" — и ушел. Огарев нагнал его и, сказав: "Нет, я по собственному желанию не кланяюсь с вами", — пошел своей дорогой. Само собою разумеется, это тотчас вызвало следующую ноту:
"Приступая к изданию Кнута, я не ищу быть в ладу с моими врагами, но я не хочу, чтобы они думали обо мне всякий вздор.
В двух словах я вам скажу, что было у меня с Герценом. Я был у него на квартире и просил не ссориться. "Не могу, — говорит, — не симпатизирую с вами, давайте полемику вести". Я ее не вел, но когда он отослал мне письмо нераспечатанное, тогда я его назвал немцем. Это — Брискорн, называвший Долгорукого немцем на смех солдатам. Но Герцену угодно было отвечать и рассказать свою историю, а потом разгневаться не на себя. а на меня. Но и в истории в этой ничего не было обидного. Допустим, что мое поведение с ним было дурно, а ваше со мною хорошо, хотя вы и не близнецы, все еще не за что становиться на дыбы, не лезя в драку.
Головин. Яне. 12J57".
Мы решились безусловно молчать. Нет досаднее наказания крикунам и hвbleuraм[636], как молчание, как немое, холодное пренебрежение. Головин еще раза два сделал опыт написать к Огареву колкие и остроумные записки, вроде приложенной второй миссивы[637], уже совершенно лишенной смысла и смахивающей на действительное сумасшествие.
"Берлин, 20 августа.
Я видел
бога цензуры русской
и не смолчал ему.
С Будбергом мы грызлись два часа; он рыдал, как теленок.
Vous voulez la guerre, vous laurez[638].
Мы были врагами с Герценом два-три года. Что из этого произошло? Пользы никому! Хочет он стреляться! У меня Стрела готова! Но для пользы общей гораздо лучше подать руку!
Victoria Hфtel.
Вы издаете ваши полные сочинения. Пахнет ли в них мертвыми, как в Дании?" Ни слова ответа.
А впрочем, с ума сойти было от чего. Мало-помалу все материальные и моральные средства иссякли, литературные аферы, поддерживавшие его, кредиту нигде; он предпринимал всякого рода полусветлые и полутемные дела, — все падало на его голову или валилось из рук. На средства он не был разборчив.
Одним добрым утром, вероятно не зная, где бы на чужой счет хорошенько пообедать, — а хорошо обедать он очень любил, — Головин написал Палмерстону письмо и предложил себя… это было в конце Крымской войны, — тайным агентом английскому правительству, обещая быть очень полезным по прежним связям своим в Петербурге и по отличному знанию России. Палмерстону стало гадко, и он велел отвечать секретарю, что вискоунт благодарит г. Головина за предложение, но в настоящую минуту его услугами не нуждается. Это письмо в пакете с печатью Палмерстона Головин долго носил в кармане и сам показывал его
После смерти Николая он поместил в каком-то журнале ругательную статью против новой императрицы, подписав ее псевдонимом — и через день поместил в том же журнале возражение за своей подписью. Наш приятель Кауфман, редактор "Литографированной корреспонденции", обличил эту проделку, и об ней прокричали десятки журналов. Затем он предложил русскому посольству в Лондоне издавать правительственную газету. Но и Бруннов, как Палмеретон, еще не чувствовал настоятельной потребности в его услугах.
Тогда он просто попросил амнистию и тотчас получил ее с условием поступить на службу. Он испугался, стал торговаться о месте служения, просил, чтоб его взял к себе Суворов, бывший тогда генерал-губернатором остзейских провинций. Суворов согласился, Головин не поехал, а написал князю Горчакову письмо о своем сновидении: он видел — государь призывает его в свой совет и что он с рвением ему благие дела советует
Сны не всегда сбываются, и, вместо места в царской думе, наш поседевший шалун чуть не попал в исправительный дом. Встретившись с каким-то коммерческим фактотумом Стерном, Головин, без гроша денег, поднялся на всякие спекуляции, забывая, что еще в 1846 имя его было выставлено в Париже на бирже, как человека нечисто играющего. Он хотел надуть Стерна — Стерн надул его; Головин прибегнул к своей методе: он поместил в журналах статью о Стерне, в которой коснулся его семейной жизни. Стерн взбесился и потребовал его к суду. Головин явился растерянный, непуганный к солиситору, он боялся тюрьмы, сильного штрафа, огласки. Солиситор предложил" ему подписать какой-то документ на мировую, он подписал полное отречение от сказанного. Солиситор скрепил, а Стерн, вылитографировавши документ и снабдив его facsimileM, разослал ко всем своим и головинским знакомым. Один экземпляр получил и я.
"4, Egremont Place, London. 29 мая 1857.
Милостивый государь! Так как Вы возбудили против меня дело о клевете по поводу некоторых моих устных и письменных заявлений, бросающих тень на Ваш характер, и так как Вы при посредничестве общих друзей согласились прекратить это дело в том случае, если я заплачу судебные издержки и откажусь от упомянутых заявлений, а также выражу сожаление, что сделал их, — то я с радостью принимаю эти условия и прошу Вас верить, что если что-либо из сказанного или написанного мною хотя бы в малейшей степени повредило Вам, я не имел такого намерения и крайне сожалею о том, что сделал и чего более никогда не повторит Ваш покорный — слуга.
И Головин.
Г-ну Е. Стерну. Свидетель Г. Эмпсон, адвокат".
Затем Лондон оказался решительно невозможным… Головин оставил его, увозя с собой целую портфель незаплаченных счетов — портных, сапожников, трактирщиков, домохозяев… Он уехал в Германию и вдруг как-то скоропостижно женился. Замечательное событие это он телеграфировал в тот же день императору Александру II.
Года через два, проживши приданое жены, он напечатал в фельетоне какой-то газеты о несчастиях гениального человека, женатого на простой женщине, которая не может его понимать.
Затем я не слыхал об нем больше пяти лет.
В начале польского восстания — новый опыт примириться: "Польские и русские друзья этого тр1 ||ук" т, ждут!" — Я промолчал.
…В начале 1865 я встретил в Париже какого-то сгорбившегося старика, с осунувшимся лицом, в поношенной шляпе, в поношенном пальто… Было ветрено и очень холодно… Я шел на чтение к А. Дюма… которое тоже было ветрено — и вяло. Старик прятался в воротник; проходя, он, не глядя на меня, пробормотал: "Отзвонил!" — и пошел далее. Я приостановился… Головин шел прежней тяжелой ступней, не оборачивался, — пошел и я. Остановился я затем, что раза два он встречался со мной на лондонских улицах; раз он пробормотал: "Экой злой!" — другой — сказал себе что-то под нос, вероятно обругал, но я не слыхал, и ко мне он не обращался, а начинать с ним уличную историю мне не хотелось. Он рассказал впоследствии Савичу и Савашкевичу, что, встретившись, обругал меня, а я промолчал.