Бентер, единственно близкий мой приятель (не считая Стрэпа), заметил мое состояние и, когда мы поднялись из-за стола, укорил за малодушие, так как я-де падаю духом от любого разочарования, виновником которого может быть такой плут, как Стратуел. Я ответил ему, что не понимаю, почему мне будет легче, если Стратуел плут, и объяснил, что мое теперешнее горе вызвано отнюдь не упомянутым им разочарованием, но той ничтожной суммой денег, которой я располагаю, не достигающей и двух гиней.

Тут он вскричал:

— Пс-с-с! И другой причины нет?!

Затем он стал убеждать меня, что в столице есть тысяча способов жить вовсе без денег, как живет, к примеру, он сам уже много лет, целиком полагаясь на свой ум. Я выразил искреннее желание познакомиться с этими способами, и, больше меня ни в чем не попрекая, он предложил мне следовать за ним.

Он повел меня в дом на площади Ковент-Гарден, куда мы вошли, отдали свои шпаги мрачному парню, стоявшему у лестницы, и поднялись на второй этаж, где я увидел множество людей, окружавших два игорных стола, на которых было навалено золото и серебро.

Мой вожатый сообщил, что это дом почтенного шотландского лорда, который, пользуясь привилегией пэра, открыл игорное заведение и на доходы с него живет весьма богато.

Потом он объяснил мне разницу между «крупными» и «мелкими», описал первых как старых мошенников, а вторых как дурачков, и посоветовал попытать счастье у стола с серебром, ставя по кроне. Прежде чем на что-нибудь решиться, я стал рассматривать всю компанию пристальней, и она показалась мне сборищем таких отъявленных плутов, что при виде их я пришел в ужас. Свое изумление я поведал Бентеру, шепнувшему мне на ухо, что большинство присутствующих состоит из пройдох, разбойников с большой дороги и ремесленных учеников, присвоивших деньги своих хозяев и от отчаяния пытающихся в этом доме покрыть свою растрату.

Такое сообщение не весьма вдохновило меня рисковать частью моей скромной наличности, но в конце концов мне надоели настояния приятеля, убеждавшего, что мне ничто не угрожает, ибо хозяин заведения держит людей для наведения порядка, и я решил рискнуть одним шиллингом, который через час дал мне выигрыш в тридцать шиллингов.

Я удостоверился к этому времени в чистой игре и, вдохновленный успехом, уже не нуждался в уговорах продолжать игру. Я одолжил Бентеру (у которого редко бывали монеты в кармане) гинею, которую он отнес на «золотой» стол, где потерял в один момент. Он был бы непрочь взять взаймы еще гинею, но я остался глух ко всем его доводам, и он с досадой удалился.

Тем временем мой выигрыш достиг шести гиней, и в соответствии с ним вырастало мое желание выиграть еще и еще. Поэтому я перешел к другому столу, стал ставить по полгинеи при каждой сдаче. Фортуна все еще была ко мне благосклонна, и я превратился в «крупного», в каковом качестве оставался, пока не наступил белый день, когда я подсчитал, что после многих превратностей теперь у меня в кармане полтораста гиней.

Полагая, что пришло время удалиться с добычей, я задал вопрос, не хочет ли кто-нибудь занять мое место, и хотел встать, в ответ на что сидевший против меня старый гасконец, у которого я немного выиграл, вскочил с яростью и закричал:

— Restez, foutre, restez! II faut donner moi mon ra-vanchio![81] В это же время еврей, сидевший с ним рядом, намекнул, будто я больше обязан моей ловкости, чем фортуне, и что он-де видел, как я слишком часто вытирал стол, который кое-где казался ему жирным.

Такой намек вызвал крики возмущения, направленные против меня, в особенности у проигравших, которые, ругаясь и проклиная, угрожали задержать меня как шулера, если я не соглашусь уладить дело, возвратив большую часть выигрыша.

Правду сказать, мне было не по себе от этих обвинений, но я заявил о своей невиновности, стал угрожать, в свою очередь, преследованием еврея за клевету и смело предложил передать все дело на рассмотрение любому судье в Вестминстере. Но они знали себя слишком хорошо, чтобы открывать свои имена, и, убедившись, что меня нельзя заставить угрозами пойти на уступки, почли за благо не настаивать на обвинении и очистили для меня проход, чтобы я мог уйти.

Однако я не встал из-за стола раньше, чем израелит не отказался от слов, сказанных мне в поношение, и не попросил у меня прощения перед всем сборищем.

Шествуя к выходу с моей добычей, я случайно наступил на ногу высокому костлявому человеку с крючковатым носом, злыми глазами, густыми черными бровями, в такого же цвета парике с косичкой и в надвинутой на лоб огромной шляпе; этот человек, грызя ногти, стоял в толпе и, почувствовав прикосновение моего каблука, заорал громовым голосом:

— Проклятье! Эй вы, сын шлюхи! Это что такое?

Я очень смиренно попросил прощенья и заявил, что не имел намерения причинить ему боль. Но чем больше я унижался, тем сильнее он бушевал, требовал сатисфакции, подобающей джентльмену, и в то же время наделял меня постыдными кличками, с чем я не мог примириться; посему я дал волю своему возмущению, на его брань ответил бранью и бросил ему вызов, предлагая следовать за мной туда, где будет попросторней. Его гнев остывал по мере того, как разгорался мой, он уклонился от моего приглашения, сказал, что предпочитает сам выбрать время, и вернулся к столу, бормоча угрозы, которых я не страшился, да хорошенько и не расслышал. Спокойно спустившись вниз, я принял свою шпагу из рук привратника, наградил его гинеей, соблюдая установленный здесь обычай, и, торжествуя, отправился домой.

Мой верный слуга, который в тревоге за меня бодрствовал всю ночь, с заплаканной физиономией впустил меня в дом и последовал за мной в спальню, где остановился молча, как осужденный преступник, ожидая услышать, что истрачено все, до последнего шиллинга. Я угадал течение его мыслей и, напустив на себя мрачный вид, приказал принести мне воды для умыванья. Он ответил, не поднимая глаз:

— Я по простоте своей полагаю, что лучше вам лечь отдохнуть. Вот уже сутки, как вы не спали.

— Принеси мне воды, — повелительным тоном сказал я, после чего он потихоньку вышел, пожимая плечами.

Покуда он отсутствовал, я разложил на столе, на самом видном месте, все свои богатства, и когда его взгляд упал на них, он застыл, как очарованный, несколько раз протер глаза, желая удостовериться, что не спит, и вскричал:

— Господи, помилуй! Что это за несметные сокровища!

— Все это принадлежит нам, Стрэп, — сказал я. — Возьми, сколько нужно, и немедленно выкупи шпагу.

Он шагнул к столу, не дойдя до него, остановился, посмотрел на деньги, потом на меня, и с диким видом, вызванным радостью, умеряемой недоверием, воскликнул:

— Надеюсь, они достались честным путем!

Дабы рассеять его сомнения, я поведал ему со всеми подробностями о своей удаче, после чего он в восторге заплясал по комнате, выкрикивая:

— Восхвалим господа! Белый камень! Восхвалим господа! Белый камень!

Я испугался, полагая, что внезапная перемена фортуны лишила его рассудка и он сошел с ума от радости. Крайне обеспокоенный, я попытался его образумить, но тщетно, ибо, не внимая моим уговорам, он продолжал скакать по комнате и восторженно кричать:

— Восхвалим господа! Белый камень!

Я в ужасе встал, схватил его за плечи и положил конец диким прыжкам, заставив опуститься на стоявшую в комнате софу. Такая мера рассеяла его бред, он вздрогнул, точно пробудившись от сна, и, устрашенный моим поведением, воскликнул:

— Что случилось?

Узнав причину моего испуга, он устыдился своих необузданных восторгов и объяснил, что, упоминая о белом камне, подразумевал dies fasti римлян, albo lapide notati[82].

Не чувствуя никакой охоты спать, я спрятал деньги, оделся и уже собирался выйти, когда слуга хозяев доложил, что у двери ждет какая-то леди, желающая говорить со мной. Удивленный этим сообщением, я приказал Стрэпу проводить ее наверх, и не прошло минуты, как в комнату вошла молодая женщина в жалком, поношенном платье. Присев передо мной с полдюжины раз, она разрыдалась и сказала, что ее зовут Гауки, после чего я сразу узнал черты лица мисс Лявман, которая была первой виновницей моих злоключений. Хотя у меня были все основания злобствовать на ее коварный поступок со мной, меня растрогало ее отчаяние; я выразил сожаление, что вижу ее в нужде, предложил ей сесть и осведомился, каково ее положение. Она упала на колени и, умоляя простить нанесенные мне оскорбления, клялась, что была втянута в дьявольский заговор, едва не стоивший мне жизни, против своей воли, вняв мольбам своего мужа, от которого позднее отрекся его отец из-за женитьбы на ней Гауки. Не имея возможности прокормить семью на свое жалованье, муж оставил ее в доме отца и отправился с полком в Германию, где получил отставку за недостойное поведение в битве при Деттингене, и с той поры она не имела от него никаких вестей.