В ответ на это он воскликнул:

— Как! Бесстыдный негодяй, вы осмеливаетесь говорить это мне в лицо? Не думаете ли, что меня можно обмануть этим северным акцентом, которому вы научились? Но это вам не поможет… Вы убедитесь сейчас, что я знаю север лучше вас. Клерк, пишите дело этого парня. Его зовут Патрик Гахэгэн.

Тут мистер Джексон перебил его и сказал, что я шотландец, недавно прибыл в город и происхожу из хорошего рода, а зовут меня Рэндом. Судья расценил это заявление как поругание его памяти, о коей он был крайне высокого мнения; с грозным видом, важно подступив к Джексону, он подбоченился и сказал:

— А вы кто такой, сэр? Значит, я солгал! Заметьте, джентльмены, этот парень оскорбляет судью. Но вы увидите, я вас скоро посажу… Хоть на вас и с кружевами куртка, мне кажется, вы известный преступник.

Мой приятель был так ошарашен этой угрозой, прогремевшей с такой силой, что изменился в лице и остался безмолвным. Это замешательство его честь принял за доказательство виновности и, дабы завершить свое открытие, продолжал грозить:

— Да, я убежден, что вы вор! Это написано у вас на лице… Вы дрожите с головы до пят. Совесть у вас неспокойна… Вас повесят, негодяй!

И еще более повысив голос:

— Вас повесят! Для всего человечества и для вашей жалкой душонки было бы счастьем, если бы вас накрыли и прикончили в самом начале вашей карьеры. Сюда, клерк! Запишите признание этого человека!

Я был вне себя от ужаса, но тут констебл, выйдя с его честью в другую комнату, поведал ему всю нашу историю; ознакомившись с ней, его честь возвратился с улыбающейся физиономией и, обращаясь ко всем нам, заявил, что таков уж его обычай — запугивать молодых людей, приведенных к нему, чтобыего угрозы могли возыметь действие на их души и отвратить их от буйства и разгула, которые обычно приводят пред лицо судьи. Так он — прикрыл собственную свою непроницательность личиной отеческого попечения, после чего мы были отпущены, и я почувствовал такое облегчение, словно с груди у меня сняли гору.

Я охотно пошел бы домой спать, но мои спутники сказали мне, что мы должны доставить наши свидетельства в военно-морское ведомство до часу дня, и потому мы отправились туда и вручили их секретарю, который их распечатал и прочитал, и я был очень рад услышать о присвоении мне звания второго помощника лекаря третьего ранга. Когда секретарь наколол все свидетельства на шпенек, один из нашей компании осведомился, есть ли какие-нибудь вакансии; на этот вопрос тот ответил:

— Нет.

Тогда я осмелился спросить, снаряжается ли в ближайшее время какой-нибудь корабль; вместо ответа, секретарь посмотрел на меня с неизъяснимым презрением, вытолкал нас из своей комнаты и запер дверь, не удостоив больше ни единым словом. Мы спустились вниз и стали толковать о наших чаяниях, и тут я узнал, что все они имели рекомендации к кому-нибудь из комиссаров, а каждый из этих комиссаров обещал первую открывшуюся вакансию; но никто не полагался только на эти посулы, не заготовив подношения секретарю, с коим иные из комиссаров были в доле. Для этой цели каждый припас небольшую сумму, и меня спросили, сколько я намерен дать. Это был мучительный вопрос для меня, ибо я не только не мог удовлетворить прожорливого секретаря, но даже не имел денег на обед. Посему я ответил, что еще не решил, сколько дам, и улизнул домой, проклиная всю дорогу свою судьбу и с великой горечью понося жестокость моего деда и гнусную скаредность моей родни, оставившей меня добычей презрения и нужды.

Погруженный в эти нерадостные размышления, я дошел до дому, где жил, и успокоил моего хозяина, бывшего в большой тревоге, ибо сей добряк опасался, не случилось ли со мной чего-нибудь дурного, и боялся, что он не увидит меня больше. Стрэп, придя поутру меня навестить и узнав, что меня нет дома, чуть не рехнулся и, получив у своего хозяина разрешение отлучиться, пошел меня разыскивать, хотя знал город еще хуже, чем я.

Не желая посвящать квартирного хозяина в мои приключения, я рассказал ему о встрече в Палате хирургов с одним знакомым, с которым провел вечер и ночь, но меня беспокоили клопы и я спал плохо, почему и хотел бы немного отдохнуть; с этими словами я отправился спать, наказав разбудить меня, если Стрэп придет раньше, чем я проснусь. Мой друг поднял меня с постели, войдя вкомнату около трех часов дня, и предстал предо мной в таком виде, что я едва мог поверить своим глазам.

Коротко говоря, сей преданный брадобрей, отправившись в Палату хирургов, тщетно осведомлялся там обо мне; оттуда он нашел дорогу к дому военно-морского ведомства, где не мог получить никаких сведений, так как никто из находившихся там в то время меня не знал. Затем он отправился к бирже в надежде увидеть меня, но безуспешно. В конце концов, почти потеряв надежду меня найти, он решил расспрашивать всех встречных на улице, в чаянии получить от кого-нибудь сведения обо мне. И он в самом деле привел свое решение в исполнение, невзирая на глумление, ругательства и проклятия, коими ему отвечали; наконец ученик кузнеца, увидев, как он остановил носильщика с поклажей на спине и услыхав его вопрос, в ответ на который Стрэп получил крепкую ругань, окликнул его и спросил, не шотландец ли тот, кого он разыскивает. Стрэп с жаром воскликнул:

— Вот-вот. И на нем коричневый кафтан с длинными полами.

— Он самый, — сказал кузнец, — я его видел здесь час тому назад.

— Да ну! — вскричал Стрэп, потирая руки. — Здорово! Очень рад. В какую сторону он направлялся? — Ехал на телеге к Тайберну^{32}. Поторапливайтесь и поспеете во-время, чтобы посмотреть, как его вздернут.

Это острословие столь разъярило моего друга, что он назвал кузнеца негодяем и объявил о своей готовности поставить полфартинга и драться с ним.

— Э, нет! — сказал тот раздеваясь. — Мне не получить ваших денег. Вы, шотландцы, редко имеете их при себе. Я буду драться даром.

Толпа тотчас же очистила круг, и Стрэп, убедившись в невозможности отступить с почетом без боя и пылая негодованием против врага, препоручил свою одежду заботам толпы, и бой начался стремительным наскоком Стрэпа, который в несколько минут растратил свои силы, налетая на осторожного противника, который выдерживал штурм хладнокровно, пока не установил, что цырюльник выдохся; после этого он начал возвращать ему удары с большими процентами, вследствие чего Стрэп, трижды опрокинувшись на камни, вышел из игры и должен был признать преимущество кузнеца. После одержанной победы решено было отправиться в погребок неподалеку, чтобы заключить мировую выпивкой. Но когда мой друг стал собирать части своего костюма, он убедился, что кто-то из достойных зрителей уже распорядился его рубашкой, галстуком, шляпой и париком, каковые исчезли; быть может, кафтан и камзол ждала такая же участь, если бы их стоило утащить. Шум, поднятый им, ни к чему не привел, только доставил зрителям увеселение, и Стрэп был рад убраться восвояси, что и выполнил с немалым трудом и предстал передо мной весь в грязи и крови.

Несмотря на приключившуюся беду, он был в таком восторге, увидев меня живым и невредимым, что чуть не задушил и не раздавил в объятиях. После того как он почистился и надел мою рубашку и шерстяной ночной колпак, я рассказал ему подробности моих ночных похождений, преисполнивших его изумления и заставивших весьма энергически повторить утверждение, которое неоднократно бывало у него на устах: «Поистине Лондон — гостиная дьявола». Никто из нас не обедал, и он посоветовал мне подняться с постели; а тут как раз пришла молочница, он спустился вниз, принес кварту молока и хлеба на пенни, и мы отменно пообедали. Затем он поделился со мной своими деньгами — а их было восемнадцать пенсов — и покинул меня, намереваясь позаимствовать старый парик и шляпу у своего приятеля, школьного учителя.