Затем меня уговорили предложить свои услуги в качестве переводчика, и я явился к некоему лицу, у которого, как было мне сказано, состояло на жалованье немало переводчиков. Он заявил мне, что у него уже есть на руках великое множество переводных сочинений, с которыми он не знает, что делать, после сего он заметил, что переводы ровно ничего не стоят и в этой отрасли литературы подвизается огромное количество шотландцев, и спросил, сколько я желаю получить за лист перевода латинских классиков на английский язык. Опасаясь продать себя слишком дешево, я решил назначить высокую цену и потребовал полгинеи за каждый лист.

— Полгинеи! — возопил он, вытаращил на меня глаза, потом помолчал и сказал, что в настоящее время у него нет надобности в моих услугах.

Я догадался о своем промахе, решил загладить его и уменьшил цену наполовину, после чего он снова вытаращил глаза и заявил, что у него на руках уйма готовых переводов. Я предложил свои услуги другим, нигде не нашел работы и оказался в очень плачевном положении, когда меня осенила мысль одарить плодами моего таланта издателей баллад ценой в полпенни, равно как и других, выпускающих подобные произведения, которыми торгуют в разнос на улице.

С этой целью я обратился к одному из самых известных и горластых представителей этого племени, который направил меня к особе, угощавшей в то время джином и хлебом с сыром толпу продавцов баллад; он пригласил меня в заднюю комнатку, чистенько прибранную, где я выразил желание вступить в ряды его писателей, а он спросил, в какой отрасли литературы я подвизаюсь.

Узнав о моей склонности к поэзии, он выразил удовлетворение и сообщил, что один из его поэтов сошел с ума и попал в Бедлам, а другой одурел от пьянства и потому уже несколько недель он не мог издать ничего путного. Когда я предложил заключить договор, он ответил, что покупает всегда с условием платить авторам в зависимости от того как идет продажа их произведений.

Он установил мне плату, смею уверить, не очень выгодную для меня, дал мне сюжет для баллады, которую я должен был написать за два часа, и я удалился к себе на чердак выполнять его распоряжение Случайно тема пришлась мне по душе, я в назначенный срок закончил красивую оду и понес ему, крепко надеясь на одобрение и на доход.

Он прочел во мгновение ока и, к моему крайнему изумлению, сказал, что баллада не подойдет; правда, он признал, что почерк у меня хорош, грамматических ошибок нет, но язык слишком выспренний и совсем непригоден для вкуса и понимания покупателей. Я обещал исправить эту ошибку и в полчаса переделал мой слог, чтобы угодить вкусу простонародья; он одобрил исправления и внушил мне надежду на преуспеяние в будущем, хотя и заметил, что моему произведению очень недостает замысловатых словечек, которые нравятся толпе. Однако, чтобы подбодрить меня, он покрыл расходы на бумагу и печать, и, если память мне не изменяет, мое произведение принесло мне дохода четыре с половиной пенса.

С того дня я стал старательно изучать нравы Граб-стрит^{94} и приобрел такой опыт, что на мои сочинения был большой спрос среди наиболее просвещенных носильщиков портшезов, ломовых извозчиков, кучеров наемных карет, лакеев и горничных. Да, я имел удовольствие видеть мои произведения выгравированными и наклеенными как украшения на стенах пивных погребков и сапожных лавок, и не раз слышал я, как распевали их в клубах зажиточных торговцев, но, как вам известно, мой милый друг, одним успехом сыт не будешь.

На вершине славы я погибал с голоду, ибо из десяти написанных мной песенок хорошо если приходились по вкусу две.

Вот поэтому я обратился к прозе и как-то, в пасмурную погоду, выпустил сочинение с участием призрака, которое очень неплохо кормило меня целый месяц.

Немало сытных обедов приносил мне какой-нибудь изверг, похищения тоже вполне меня удовлетворяли, но убийство, умело использованное убийство, было для меня таким средством, которое никогда не подводило.

Что я могу сказать еще? Я был несчастным рабом у хозяев, которые, предупредив за минуту, требовали снабжать их стихами или прозой, в зависимости от того, что, по их мнению, требовалось в данный момент, и отнюдь не справлялись о моем желании. Верьте моей искренности, мистер Рэндом, мне так досадили и так были ненавистны эти крикуны, что жить стало невмочь.

Все же мне удалось как-то протянуть до начала зимы, когда я снова обратился к моему приятелю мистеру Сапплу и встретил весьма любезный прием.

— Я размышлял о вашем деле, мистер Мелопойн, — сказал он, — и вот вам доказательство того, что я близко принимаю его к сердцу: я представлю вас молодому нобльмену, моему знакомому, человеку, знающему толк в драматических произведениях; к тому же он столь влиятельное лицо, что если уж он одобрит вашу пьесу, его покровительство поможет вам преодолеть зависть и невежество, ибо, уверяю вас, одни только достоинства пьесы не принесут ей успеха. Я уже говорил о вашем произведении с лордом Рэттлом, заходите на этих днях ко мне, и я вам дам рекомендательное письмо к его лордству.

Я был чувствительно тронут этим знаком дружеского расположения мистера Саппла, решил, что мое дело улажено и, вернувшись домой, рассказал о моей удаче хозяину квартиры, который достал для меня в кредит новый костюм, чтобы мой внешний вид понравился моему покровителю,

Не стану докучать вам подробностями; я понес мою трагедию его лордству, передал вместе с письмом мистера Саопла через лакея, который по приказу своего господина просил меня зайти через неделю. Я так и сделал и был допущен к его лордству, который принял меня очень любезно, сказал, что пьесу прочитал, что в общем она является самым лучшим coup d'essai[89], какой он когда-либо читал, и на полях он отметил некоторые места, какие, по его мнению, следовало бы изменить.

Я был в восторге от такого приема и обещал (всячески восхваляя великодушие его лордства) всецело следовать его советам и указаниям.

— Прекрасно, — сказал он, — внесите исправления, какие я предлагаю, перепишите получше и принесите ее как можно скорей, так как я решил, что ее надо поставить на сцене этой зимой.

Могу вас уверить, что я взялся за дело с увлечением, и хотя заметок его лордства было больше, чем я предполагал, и все они не имели особого значения, но спорить о пустяках с моим покровителем было мне невыгодно, и потому не прошло и месяца, как я, по его желанию, исправил пьесу.

Я снова пришел с рукописью и застал одного из актеров, завтракавшего с его лордством, который тотчас же нас познакомил и попросил его прочесть одну из сцен. Актер исполнил эту просьбу и прочел весьма внятно и выразительно, доставив этим мне большое удовольствие, но ему очень не понравились чуть ли не на каждой странице отдельные слова, которые я попытался защитить, но лорд Рэттл решительно заявил, что актер играет в театре уже двадцать лет и знает требования сцены, как никто другой. Я вынужден был уступить, и его лордство предложил этому же актеру прочесть всю пьесу вечером перед джентльменами, которых он пригласит для этой цели.

На этом чтении я присутствовал, и можете мне поверить, мой друг, мне никогда во всю мою жизнь не доводилось переносить такую жестокую пытку. Может быть, чтец и был человек честный и опытный актер, но он отличался невежеством и спесью и делал тысячи нелепых возражений, на которые мне не дано было ответить. Тем не менее, пьесу в общем очень одобрили, и присутствовавшие на чтении джентльмены — насколько я понял, люди состоятельные, — пообещали мне свое заступничество и поддержку, а лорд Рэттл, уверив меня, что берет на себя роль заботливой няньки, посоветовал взять пьесу и внести сделанные ими поправки. Я поневоле должен был согласиться и выполнил его предписания как можно старательней, но прежде чем успел переписать все заново, мой добрый приятель мистер Саппл уступил свой патент на театр мистеру Брейеру, так что пришлось иметь дело с новым директором. Лорд Рэттл был немного с ним знаком, взял на себя хлопоты и столь настойчиво рекомендовал мою трагедию, что она была принята.