– Эх, Тимошкин, Тимошкин, – сказал Сергей не оборачиваясь, слыша за спиной торопливый хруст снега и виноватое сопение. – И на что тебя мама родила?..

Всплывшая за их спинами ракета бросила на лунно-зеленоватый снег две яркие тени, они побежали как змеи, извиваясь и изламываясь на сугробах, быстро потускнели и погасли.

– Вот так вот всю ночь жгет и жгет, – сказал Тимошкин. – Добра сколько пропадает, мать честная...

– Это что, – отозвался Сергей. – Под Волоколамском, вот где до черта добра у них пропало. Техники этой горы были наворочены... и побитой, и так брошенной. Я вообще смотрю, немецкие машины ни хрена к нашим условиям не приспособлены. У танков видал какие гусеницы? Узкие, раза в полтора уже, чем у тридцатьчетверки. Удельное давление выше, вот он и проваливается.

– Сейчас-то не провалится...

– Да я не про сейчас, я вообще. Сейчас у них другое, мне один танкист объяснял, – сейчас их смазочные материалы подводят. Не предусмотрены для низких температур.

– Ты скажи, – удивился Тимошкин. – Это что ж инженера у них такие или, может, вредительство было?

– Думали – не понадобится. Гитлер предполагал кончить войну ранней осенью.

– Это ж, мать честная, – сказал, помолчав, Тимошкин, – на такой высоте сидит человек – ну, думаешь, все как есть должон понимать. А после глянут – выходит дурак дураком... И опять же думаешь: как мог такой на самые верьхи пролезть?

– Как раз такие и пролазят... поглупее да позубастее. Умного на такое место хрен заманишь!

Когда они пришли, ребята уже успели и проводить, и встретить, и выпить за все то, за что полагается пить в таких случаях. Интендантская служба, по обыкновению, на выпивку не расщедрилась, но в роте были свои запасы – удалось зажать кое-что из трофеев. А с продуктами – с тех пор, как началось наступление, – дело обстояло вообще неплохо, так что новогодний ужин получился что надо. Не ужин, а банкет. Жаль только, банкетный зал холодноват, – деревню как быстро ни брали, а все же немец успел наполовину ее спалить, и теперь в немногих уцелевших избах разместилось начальство. Принесла нелегкая штаб полка! Так что пировать пришлось в здоровенном таком сарае – то ли рига, то ли овин, Сергей в этих вещах не разбирался. Еще с утра натаскали туда соломы, щелястые стены позавесили немецкими брезентами, притащили с пепелища ворота уцелевшие – положили на козлы. А освещение – плошки, опять же трофейные. Этого добра было навалом.

– Надышали-то как, – сказал Сергей, перешагнув через лавку и садясь на освобожденное для него место. Шапку снимать он не стал, только размотал шарф и расстегнул негнущимися с мороза пальцами полушубок. – С улицы войдешь, так кажется, будто натоплено...

– Ты вот сейчас выпей, закуси как положено, – сидевший рядом Чернобылов с хмельной заботливостью придвинул к нему вскрытую банку тушенки и принялся кромсать хлеб, – так и вовсе станет жарко. Давай, Серега, догоняй, я тут тебе отечественной граммов полтораста оставил, а то мы уж на эту отраву перешли, мать ее...

Другие уже тянулись к нему и к Тимошкину с кружками – чокаться.

– Ну ладно, ребята, – сказал Сергей, – с Новым годом вас, ну и за победу в сорок втором...

«За твое здоровье, Танюша, – подумал он быстро, поднося кружку к губам, – и за ваше, мам, за всех вас...»

Он вытянул водку медленно, почти с наслаждением, чувствуя, как разливается по телу тепло. Вокруг было шумно, дымно, весело, и уже, склонив голову, прислушивался ротный баянист к сверкающему у него на коленях трофейному, невиданной красоты, аккордеону. Пьяных всерьез не наблюдалось – не тех масштабов выпивка, но настроение было праздничным. И не только от водки: уже третью неделю дивизия наступала, и за плечами у солдат лежали десятки километров отбитой у немца подмосковной земли...

Он быстро захмелел. Не сильно, а так, слегка. Больше всего ему хотелось сейчас положить перед собой Танину карточку – вот так просто сидеть и смотреть, смотреть... Наверное, никто бы ничего не сказал и никто бы не удивился; и все-таки он этого не сделает. Он лучше еще раз за нее выпьет. Один глоток...

Он расстегнул среднюю пуговку на гимнастерке, фотография, плотно завернутая в целлофан, покоилась в потайном клеенчатом кармашке, хитро приспособленном изнутри, против нагрудного. Кармашек этот он соорудил себе еще осенью, во время отступления. Он мог оказаться у немцев, раненный или убитый, и тогда они наверняка обшарили бы нагрудные карманы, а потайного могли и не заметить...

Он сунул руку за пазуху, нащупал карман. Пальцы его пробрались внутрь, ощутив теплую гладкую поверхность целлофана. Таня, Танюша...

– Ты чего, Дежнев, – строго окликнул его сидящий напротив старшина, – вошь, что ль, завелась?

Сергей смутился, вытащил руку:

– Да нет, это я так, товарищ старшина. Думал, бумажник потерял!

– А то гляди! – Старшина явно продолжал подозревать худшее. – Боже упаси – вошь заведется, на фронте это последнее дело...

– У его, товарищ старшина, невеста осталась в оккупации, – разъяснил маленький круглолицый Кузькин, всегда почему-то очень хорошо осведомленный о личных делах каждого. – А карточку ейную он при себе носит, вот и беспокоится все время, чтоб не обронить где невзначай.

– Ну, это дело другое, – успокоенно кивнул старшина. – Это правильно, это надо беречь. Все равно как личное оружие!

Как точно он это выразил, наш старшина. Ты ведь и есть мое личное оружие, Танюша, я был бы вдвое слабее, если бы не ты. Если бы не мысль о тебе, о том, что ты ждешь где-то впереди – все время впереди, все время где-то там, за линией огня. Когда брали Волоколамск, ты была в Волоколамске, а сейчас ты опять впереди – в Гжатске, в Вязьме, в Смоленске...

– Девкам в оккупации беда, – сказал кто-то. – Голодно, и на работы гоняют, и еще всякий небось сохальничать норовит...

– Чего девкам... Девка – человек вольный. Вот бабы с детишками, те действительно мучаются. Самой-то поголодать – это еще не голод.

– Бабам сейчас и в тылу не мед... А дальше и вовсе будет тяжело, как всех мужиков позабирают.

– У своих-то ладно, на людях и смерть красна. Те вот, что под немцем остались, тем не в пример тяжельше. А здесь как они теперь будут жить, ума не приложу... Немец все попалил, ни кола ни двора...