— Девчонка! — кричал Халдей, потрясая костлявым пальцем. — Истерики мне закатывать! Демонстрации устраивать! Закрыть дверь, дежурный!

Дверь закрыли. В классе было очень тихо.

— Итак, — сказал Халдей, обведя пронзительным взглядом ряды парт. — Андрющенко, вам что-то очень весело, очевидно, вы на этот раз выучили урок. Прошу вас. Что было на сегодня?

— Политика Священного Союза, — уныло сказал Андрющенко, поднимаясь с места. Веселость его как рукой сняло.

— Отлично. Мы слушаем! Прежде чем говорить о его политике, расскажите нам о самом Священном Союзе. Прошу вас!

Халдей вылез из-за кафедры и, заложив руки за стану, пробежался перед доской — от двери к окну.

— Итак, Андрющенко? — крикливо спросил он, стоя возле окна. — Когда, кем и с какими целями был основан Священный Союз?

Андрющенко тяжело вздохнул:

— Ну, Священный Союз… это была такая организация королей… то есть императоров.

— Не только императоров, Пруссия в то время империей не была. Так. Какие же императоры вместе с королем Пруссии основали Священный Союз?

Андрющенко, скосив глаза на соседа, мучительно напрягал слух.

— Ну, эти, как их… императоры Священной Римской империи, — сказал он наконец с облегчением, расслышав подсказку.

Несколько человек в классе рассмеялись. Халдей безнадежно махнул рукой и уселся за кафедру:

— Хватит. Дневник, прошу вас.

— Андрей Никодимыч, за что ж «плохо»? — обиженно возопил Андрющенко, глянув на вписанную Халдеем отметку.

— За нежелание думать! Вот за что!

Сережка сидел словно окаменевший, ничего не видя и не слыша. Перед его глазами стояло ее лицо с закушенными как от боли губами — когда она пробежала мимо Халдея… и этот звук — быстрый топот легких каблучков, удаляющийся в сопровождении гулкого эха… где это он слышал, точно такое вот… да — это ведь в тот вечер, во Дворце пионеров. «Жду на улице! Погоди, выйдешь только — я так тебя отделаю!» — и такой вот, точно такой же топот по коридору, все дальше и дальше… Сережка моргнул и с трудом проглотил подкатившийся к горлу комок.

Марья Гавриловна осторожно постучалась к матери-командирше.

— Зинаида Васильевна, вы бы посмотрели зашли, с Танечкой чтой-то не ладно…

— А что с ней?

— Уж и не знаю, — развела руками домработница, — со школы прибежала раньше обычного, кушать не стала ничего, а сейчас лежит — слезами заливается… и в толк не возьму, что за причина такая может быть.

Мать-командирша нахмурилась. Тень злорадного любопытства, скользнувшая по озабоченному, с постно поджатыми губами лицу Марьи Гавриловны, очень ей не понравилась.

— Вот что, мать моя, — решительно сказала она, начиная развязывать передник, — иди-ка ты сейчас домой, отдыхай. Если что нужно будет, я сделаю.

— У меня обед варится, Зинаида Васильевна, — недовольно отозвалась домработница, еще больше поджимая губы.

— Ничего, я доварю. Ступай, Гавриловна, — добавила она более мягким тоном, — отдохнешь лишних полдня, небось уж набегалась. Годы наши с тобой уже не молоденькие. Чего нам тут вдвоем толочься… а у Татьяны это уж до вечера. Я ее знаю: как в школе плохую отметку получит, так сейчас и в рев…

Марья Гавриловна ушла с оскорбленным видом, унося с собой многозначительную усмешку — знаем мы, мол, эти «плохие отметки».

Таня лежала ничком, уткнувшись лицом в подушку, вся судорожно дергаясь от рыданий. Мать-командирша посмотрела на нее, решительно нагнулась, подхватила под мышки и, рывком поставив на ноги, повела в ванную. Там она пустила в душ холодную воду, без церемоний взяла Таню за шиворот, нагнула и сунула головой под ледяные струи. Та, захлебнувшись от неожиданности, попробовала было вырваться, но могучие руки матери-командирши держали ее крепко.

Закончив процедуру, мать-командирша отпустила свою жертву и закрыла кран.

— На, утрись! — сказала она, протягивая Тане полотенце. — Утрись, да пойдем-ка, мать моя, ко мне — потолкуем.

У себя в комнате мать-командирша зачем-то заперла дверь на ключ, спрятала его в карман и приступила к допросу.

— …я вам ничего не скажу, — повторяла Таня, вся мокрая и несчастная, дрожащим от холода и переживаний голосом, — совсем ничего со мной не случилось… просто я себя плохо чувствовала… у меня болела голова…

Но от матери-командирши не так просто было отделаться. Потеряв терпение, она застучала по столу ладонью и крикнула, что если она, Татьяна, сию же минуту не расскажет ей все, как есть, то она выдерет ее, Татьяну, как Сидорову козу, даром что за ней уже кавалеры бегают. Неизвестно, что больше подействовало — угроза или упоминание о кавалерах, — Таня опять расплакалась и, между стонами и всхлипываниями, честно рассказала всю историю — от первой их встречи в энергетической до сегодняшнего разговора. Выслушав до конца, мать-командирша помолчала.

— Это и все? — строго спросила она наконец.

— Все, Зинаида Васильевна…

— Только раз тогда тебя и поцеловал, а, Татьяна? Глянь-ка мне в глаза…

Таня, краснея, открыто посмотрела ей в глаза.

— Честное слово, Зинаида Васильевна, один раз… потом начали говорить про Финляндию…

— Ну ладно, ладно… ох, горе ты мое, ну поди сюда.

Мать-командирша обняла Таню и притиснула ее мокрую растрепанную голову к своей обширной груди. Таня снова затряслась в беззвучных рыданиях.

— А реветь нечего, — сказала старуха. — Эка беда, подумаешь! Ну, поругались и поругались, сто раз еще помиритесь…

— Да, а если он… если он сказал, что я ему надоела!

— Ладно, ладно, будет тебе. Платок хоть возьми, рёва. Мало что он сказал… может, ты еще и не поняла как следует. А если и сказал? С чего тут нюни-то распускать? Эка беда, в самом деле. Да мало ли что говорят, как осерчают! Мужики народ такой, это уже дело известное, — иной и прибьет сгоряча, и за косы оттаскает…

— Пусть только попробует, — угрожающе сказала Таня сквозь слезы.

— Да не про него я, горе ты мое, это я к примеру. В старину как говорили? — не бьет, мол, значит, не любит. А уж без ссоры не проживешь! Тут, Татьяна, дело простое: любит он тебя — все у вас наладится, пересердится он, поостынет и сам же придет с повинной. А коли и вправду ты ему надоела, так нечего по нему реветь, по поганцу. Радоваться надо, что вовремя себя показал!