Но дело в том, что у Сережки был слишком трезвый ум — несмотря ни на что. Слишком логичный, слишком требующий ясности во всем до конца. Случайно промелькнувший довод — «не знает ее так, как я», — тотчас же вызвал ответную мысль: «А как, собственно, я ее знаю?» За этой мыслью, как нить из клубка, потянулись другие, не менее тревожные. Сережка лежал на спине, глядя в темноту широко открытыми глазами, и сердце его капля по капле наполнялось тоской и беспокойством.

За высоким окном, в занесенном сугробами саду, мальчишки из младших классов швырялись снежками. Таня следила за ними с завистью.

— Люся, а может, выскочим — побесимся немножко в снегу? Мне так хо-о-очется…

— Пожалуйста, не выдумывай. Ты мне лучше отвечай на вопрос.

— О чем это? А-а-а, насчет этой Ани… но, Люся, что я могу, если мне вовсе не хочется никуда с ней ходить. Что за удовольствие показываться куда-то с таким чучелом: она одевается как колхозница, я просто умерла бы, если бы мне пришлось так одеваться. Очень нужно…

— Повтори-ка, что ты сейчас сказала! — вспыхнула Людмила.

— Что, Люсенька?

— Что ты сказала насчет колхозниц?

— Ну, — Таня покраснела, — что они плохо одеваются, но это я не в том смысле…

— Ты что, окончательно сошла с ума? Ты, завтрашняя комсомолка! Ты соображаешь, что ты сейчас сказала?

— Люсенька, ты ведь меня не так поняла. Люсенька, я сказала не в том смысле, что бедно, а просто что безвкусно, ты понимаешь? Ты помнишь, нас в прошлом году посылали приветствовать съезд передовиков сельского хозяйства, и там еще была одна передовица — или передовичка, как это правильно сказать, — из какого-то колхоза-миллионера, ты помнишь — на ней еще было пестрое крепдешиновое платье, наверное очень дорогое, с такими вот оборками, а поверх — серый жакет от костюма, английского покроя, — и ты еще сама сказала, что это просто немыслимо — такое сочетание, помнишь? Люсенька, я ведь только в этом смысле, просто она мне очень запомнилась, да ведь пойми: Аня ведь тоже совсем не бедная, только у нее нет никакого вкуса, а платьев у нее много, куда больше, чем у меня…

— Так ты в таком случае изволь выражать свои мысли более членораздельно, — сказала Людмила, меняя гнев на милость. — Послушал бы тебя кто-нибудь со стороны!

— Люсенька, ну я больше не буду, честное слово, я всегда буду очень-очень хорошо обдумывать каждое свое словечко! Вот, а на тот вечер я не пошла с Аней только потому, что была в кино с Дежневым. Ну и, конечно, еще потому, что мне с ней действительно неприятно ходить вместе…

— Вот с этого и нужно было начать, что ты была в кино! А то наговорила глупостей… смотри, у меня в кармане нашлась завалящая ириска. Хочешь половинку? На, кусай — только не пальцы. Так ты признавайся, что там у тебя с Дежневым?

Таня покраснела:

— Да так, ничего…

— Слушай, Танька! Ты что думаешь — я слепая?

Таня, зардевшись еще ярче, обняла подругу за плечи и стала что-то торопливо шептать ей на ухо.

— О-о-о, — протянула Людмила, — так вот он какой! А ты его?..

Таня энергично замотала головой:

— Нет, нет, но только…

— Что «только»?

— Теперь я страшно жалею, правда!

— О чем жалеешь?

— Что «нет»…

Архимед поймал Сережку в нижнем коридоре.

— Послушай, Дежнев! Как там с реостатом?

— Ничего, Архип Петрович, отжиг сегодня кончат. Наверно, завтра начнут вить спирали.

— А, это хорошо. Все благополучно? Ты присмотри там, будь ласков, у меня ни минуты нет времени. Что я хотел у тебя спросить… ах, да! Ты принес справочник, что я тебе давал?

— Принес, Архип Петрович, он у меня в парте. Хотите, сейчас принесу?

— Будь ласков, он мне сегодня понадобится. Принесешь в учительскую, я буду там.

Сережка побежал наверх за справочником. В полупустом верхнем коридоре стояли возле окна Таня с Земцевой. Подойти? — с замершим сердцем подумал Сережка. Нет, лучше после. Отнесу Архимеду справочник, он там ждет. Отнесу и вернусь. А у нее волосы красивее, чем у Земцевой, и вообще она лучше. Тоненькая такая, как тростиночка. Таня, Танюша… Как он только мог думать о ней такое — сегодня ночью? Всегда он был перед ней сволочью, с самого первого раза. Сейчас пройду — не окликну, а после вернусь. Чего уж теперь стесняться Земцевой! Таня, Танюша, Танечка…

Девушки стояли к нему спиной, увлеченные разговором. Проходя мимо, он отчетливо услышал Танины слова:

— …одевается как колхозница, я просто умерла бы, если бы мне пришлось так одеваться…

Войдя в класс, он уже не помнил, зачем пришел. Дежурная, Лена Удовиченко, накинулась на него:

— Дежнев, пожалуйста, убирайся из класса! Сколько раз говорили — не входить в класс на переменах, а ему хоть бы что…

Он молча прошел мимо нее и опустился за свою парту. Ну вот, теперь все ясно. Все ясно. Значит, Николай сразу это увидел, а он сам просто ничего не замечал, не видел, как мальчишка… Ясно — если она может так говорить…

Он вдруг с беспощадной ясностью, словно со стороны, увидел самого себя — свое порыжевшее по швам пальто с заплатами на локтях, свои потерявшие уже всякую форму футбольные бутсы, свой новый мешковатый костюм, которым так гордится мать. Как же она должна тогда смеяться над ним! Он ведь тоже, на ее взгляд, одевается «как колхозник»!

Но почему же тогда она ходила с ним в кино? Почему делала вид, будто ей с ним приятно и интересно? И зачем приглашала к себе?

Простая вещь — со скуки. От нечего делать. Ясно! А он-то думал…

Думал! Что ты там думал — ничего, ни вот на столько — просто смотрел на нее и любовался, и ничего не соображал. Помнишь, с каким выражением она тогда сказала, когда первый раз были в кино: «Но разве я могу жить в такой обстановке?» И ты тогда ничего не понял, даже тогда, и даже подумал сам: конечно, мол, ей это и в самом деле не пристало. «Я бы умерла, если бы мне пришлось так одеваться!» Как же она должна была смеяться тогда над ними, над их квартирой! А ведь ему сказала: «Мне у вас страшно понравилось, правда, ужасно милая у тебя семья, и комнатка такая уютная — прямо купе». Земцевой этой своей наверняка после говорила: «Живут, как колхозники, я бы просто умерла, если бы мне пришлось так жить»…