— Ты не права, — решительно перебил он. — Ты просто перегибаешь палку. Понимаешь, Ника, самолюбование — штука скверная, это понятно. Но если человек берет на себя какую-то тяжелую обязанность и выполняет ее во имя долга, то мне кажется, что в особенно трудную минуту он вправе подбодрить себя именно этим — мыслью о том, что он выполняет свой долг. Если ты поступила так, как тебе велела совесть, то нет ничего дурного в том, чтобы немного утешить себя этим сознанием… оно ведь и в самом деле утешительно. Но мы уклонились от главного. Ты сказала, что никому больше не веришь…

— Просто не могу верить, — подтвердила Ника.

— Ну, а брату? А его жене? Ты говоришь, они с тобой нянчатся. Ты что же, подозреваешь их в корыстных замыслах?

— Как тебе не совестно!

— Почему же? Вполне логичное предположение. Если никому не верить…

— Нельзя понимать все так буквально!

— А как же я должен это понимать?

— А так, — объявила Ника, раздувая ноздри, — что никакой любви на свете нет! Это все выдумки! Я именно это имела в виду! Теперь тебе понятно?

— Не кричи, услышат в соседнем номере, — поморщившись, сказал Игнатьев и сел на прежнее место. — Ты, Ника, прости меня, повторяешь старую и бородатую пошлость… и почему-то всегда она преподносится как откровение. Это что ж, вы в своем десятом «А» пришли к выводу, что любви нет?

Ника вскочила, побледнев, и отшвырнула волосы от щеки.

— Вы… вы… еще с вашей иронией — я вас ненавижу! Мне… противно на вас смотреть!

— Представьте, мне тоже, — любезно сказал Игнатьев. — Никогда не любил ведьм, даже таких молоденьких. Куда это вы?

— Не ваше дело!!

— Э, нет, — Игнатьев быстро встал и перехватил за руку Нику, которая кинулась за своей дубленкой. — Я сейчас никуда вас отсюда не пущу… иначе на улице вас раздавит первый же грузовик и вы погибнете во цвете лет, и, главное, нераскаявшейся грешницей. Гнев считался одним из семи смертных грехов…

— Пус-с-стите меня, слышите…

— Спокойно! — Держа за руки, Игнатьев заставил Нику пятиться, пока она не натолкнулась на край кровати и с размаху села, потеряв равновесие. Он отпустил ее, она упала боком и расплакалась, уткнув лицо в одеяло.

— Вот и прекрасно, — сказал Игнатьев, возвращаясь на место. — Теперь скоро все пройдет.

Ника плакала минут пять, потом затихла, но лежала не шевелясь, в той же позе. Игнатьев встал, поглядел на нее задумчиво, надел пальто и достал из кармана ключ.

— Ника, послушай, — сказал он. — Я выйду пройтись, а ты побудь тут еще, успокойся. Когда будешь уходить, не забудь отдать ключ. А потом позвонишь мне, когда захочешь, запиши только номер комнаты. Если до завтрашнего вечера звонка не будет, я улетаю обратно. Ну, пока!

Он вышел, снова пересек площадь, свернул на улицу Новаторов, прошел по ней до самого конца. Дальше была река, над стылой черной водой стоял туман, колонна исполинских самосвалов медленно шла через мост, сотрясая набережную. Игнатьев постоял, посмотрел и, почувствовав, что зябнет, побрел обратно.

— Вешать таких родителей, — сказал он вслух негромко и убежденно.

С родителями все было ясно. А с Никой? Теперь он и вовсе понятия никакого не имел, что делать. Оставить ее здесь нельзя, вернуть к родным пенатам — тоже. Действительно, что ли, остается Питер?

Когда он вернулся в гостиницу, ключа у дежурной не оказалось. Он подошел к двери номера, осторожно стукнул, вошел.

— Ты еще здесь?

— Да, но… ты же сказал, что в два мы пойдем обедать, — робко отозвалась Ника. — Я сидела и ждала, сейчас уже третий…

— Я совсем забыл, — сказал Игнатьев, снимая пальто. — Идем, это внизу, здесь же.

— Ресторан?

— Вечером, по-видимому, да. Днем просто столовая. А что?

— Нет, просто… я так одета, — Ника развела руками. — Ты думаешь, туда можно в брюках и свитере?

— Я не думаю, чтобы в Новоуральске было принято переодеваться к обеду, — Игнатьев улыбнулся. — Пошли, авось пустят…

Они спустились на первый этаж. В зале, по-современному отделанном диким камнем, народу оказалось совсем мало. Официанток, впрочем, тоже не было видно. Наконец появилась одна, приняла заказ и так же не спеша удалилась.

— А здесь довольно мило, — сказала Ника, разглядывая полуабстрактное, алюминиевой чеканки декоративное панно над эстрадой. — Тебе нравится камень в интерьере?

— Я, признаться, в архитектуре не знаток. По-моему, немного нарочито. А вообще нет, ничего. Модерново, во всяком случае. Все-таки, прогресс свое берет — заметила, у меня в номере висят два эстампа? Я ведь помню времена, когда в гостиницах нельзя было увидеть ничего, кроме мишек и богатырей… А тебя что, интересует архитектура?

— Да нет, не особенно. Просто я нахваталась от Андрея — ты его не знаешь, это один мальчик из нашего класса. Хотя я о нем тебе рассказывала!

— Это которого ты безуспешно соблазняла? Я, по-моему, его видел.

— Андрея? — изумленно спросила Ника. — Где ты мог его видеть?

— В школе, где же еще. Я ведь тогда в понедельник первым делом пошел в школу — надеялся узнать что-то от твоей преподавательницы литературы…

— Ты говорил с Татьяной Викторовной?

— Да, но она мне ничего толком не объяснила. Сказала только, что ты уехала по семейным делам. В общем, мы стояли в коридоре, а тут началась перемена, и я его увидел — думаю, это был твой Андрей. Я еще обратил внимание, что он похож на мать.

— Она вас не познакомила?

— Нет.

— Да, это было бы, наверное, бестактно, — сказала Ника, подумав. — Дело в том, что он после моего возвращения — в августе — стал вдруг как-то совершенно по-другому ко мне относиться… Ну, в общем, мы поменялись ролями, понимаешь? Нет, он ничем прямо не проявил, но я почувствовала сразу. Это ведь сразу чувствуешь. И если Татьяна Викторовна тоже заметила — конечно, она не стала бы вас знакомить…

— Вон оно что, — сказал Игнатьев. — То-то он так на меня посмотрел.

— Ты думаешь, догадался?

— Скорее всего.

— Да, бедный Андрей, — Ника вздохнула. — А впрочем, вряд ли это у него всерьез.

— Как знать. Я его видел только мельком, но он не производит впечатления легкомысленного парня.

— Нет, конечно. Просто я хочу сказать, что для него ничего, кроме искусства, вообще не существует. По-моему, он просто фанатик или одержимый — вроде Ван-Гога или Микеланджело.

— Ну, если так… Отец у него тоже художник?

— Нет, почему? Самый обыкновенный инженер. Только он, кажется, не то родился где-то за границей, не то долго там жил. С мамой Андрея — ну, вот с этой нашей Татьяной Викторовной — он познакомился во время войны, они в Германии были вместе в лагере.

— Ты смотри, — сказал Игнатьев, — прямо сюжет для романа…

Принесли первое, Ника с аппетитом принялась за еду. Быстро опорожнив тарелку, она глянула на Игнатьева и покраснела.

— Это очень неприлично — так торопиться?

— Не знаю, — улыбнулся он. — Я, когда голоден, ем еще быстрее.

— Нет, вообще-то это не полагается, просто я привыкла сейчас: брат с женой вечно спешат куда-то, утром опаздывают, потом Славе нужно в техникум, — словом, едим наперегонки. Мама говорила всегда, что это неприлично…

— Ничего страшного, — быстро сказал Игнатьев. — В каком техникуме учится твой брат?

— В химико-технологическом, — не сразу ответила Ника, словно оторвавшись от посторонних мыслей. — Вон, напротив, здание с колоннами.

— Так он, значит, химик?

— Кто, Слава? Да, он работает на химкомбинате. Дима… ты можешь ответить мне на один вопрос — только честно?

— Надеюсь, что могу, — сказал Игнатьев.

Ника, на миг встретившись с ним взглядом, опустила глаза.

— Тебе мои родители понравились? — спросила она негромко.

— Нет, — помолчав, ответил Игнатьев. — Прости, отвечаю честно, как ты и просила.

— Да, спасибо… я поняла. И это… все, что ты можешь о них сказать? И о маме… тоже? Просто не понравились — и все?

— Нет, конечно. На тот вопрос, который ты мне задала, нужно было ответить коротко — да или нет. А добавить к этому можно многое.