Независимо от того, ужинал ли он один или с кем-нибудь еще, его внимание всегда обращалось в эту сторону. И тогда начиналась игра, которая состояла в том, чтобы в этой запутанной системе выделить отдельные плоскости, установить точную глубину, а главное, определить происхождение той или иной светящейся точки, выясняя, является ли она отражением или же видна благодаря прозрачному стеклу; по существу, речь шла о том, чтобы провести границу между этими двумя в равной степени реальными и потому неразличимыми мирами.

Вдруг Арам увидел Орландо. Его появление, неброское и в то же время эффектное, как бы оттеняемое серебристым сиянием, свидетельствовало о таком мастерстве в искусстве опаздывать и поднимать опоздание прямо на уровень своих медицинских обязанностей, что оставалось лишь восхищаться подобным стилем и благодарить профессора Орландини за то, что он все же находит возможность уделить немного времени своим друзьям. Облаченный в черный пиджак с черным галстуком, он задержался на мгновение около сверкающего серебром центрального серванта и окинул взглядом окружающее пространство. Затем спокойной и величавой походкой, словно явился сюда получать Нобелевскую премию или диплом доктора honoris causa,[26] он прошел все расстояние до стола, куда знаком приглашал его Арам. Он сразу сел, бросив несколько взглядов направо и налево, попробовал налитое ему метрдотелем вино и начал излагать свои соображения, как если бы они встречались все это время и Арам был в курсе всех здешних мелких историй.

Арам не был уверен, что в этот вечер он сможет поддержать уровень подобной виртуозной беседы и сполна насладиться, как и предполагалось, привилегией ужина тет-а-тет, причем прямо в день приезда, с человеком, которого все хозяйки — чтобы не сказать женщины — оспаривали друг у друга и чье появление заставило подняться немало голов. Впрочем, в их отношениях это не играло никакой роли. Они прекрасно знали, и тот и другой, с кем имеют дело. И никогда, по существу, друг друга не слушали. Только наблюдали, и всегда с взаимным удивлением. Удивление — в их конкретном случае конечно же слишком слабое слово. Скорее страстный интерес к уникальному экземпляру. Восхищение, слегка приправленное подозрением, что, возможно, другой слегка блефует. Во всяком случае, происшествие, которое послужило поводом для их встречи в этом величественном ресторанном зале, было не в состоянии подорвать веру Арама — не в самого себя, а в свою звезду — и разрушить давно укоренившееся убеждение в своем везении, являвшееся в его глазах наименее ошибочным из всех убеждений, поскольку оно никогда ему не изменяло.

И конечно же какого-то там головокружения было недостаточно, чтобы эту веру разрушить.

В любом случае единственной разумной линией поведения с дражайшим Орландини было отпустить поводья: тогда тот постепенно забывал, что говорит он один. Его любимый стратегический прием, поддерживающий интерес публики, состоял в отточенных до блеска, произносимых вскользь невинным и в то же время не терпящем возражений тоном категоричных и слегка озадачивающих формулировок, которые разрывали внезапно наступившую тишину, образуя брешь в умах тех, кто тотчас начинал анализировать, казалось бы, бросающуюся в глаза, но всегда до этого ускользавшую от них истину.

В этот вечер Арам, естественно, не был настроен на диапазон такой музыки и отнюдь не жаждал проверять все эти лихие суждения, рискующие при дневном освещении утратить свой блеск. Однако поскольку это являлось одной из разновидностей терапии, ей стоило поддаться, подобно тем людям, что приезжают на уик-энды с сеансами йоги в Массачусетс или в Адирондакские горы и сидят там, созерцая своего гуру.

Благодаря этому — а у его приезда не было иной цели — позволяя уносить себя льющемуся потоку речи, столь же благотворному, как и поток рек-кормилиц, становящихся очагами жизни, он избавлялся от ощущений тоски в углублении под ложечкой.

Это вовсе не значит, что он отказывался вносить свою лепту или при случае подниматься вместе с волной, подавая реплики, задавая по ходу вопросы и даже делая вид, что внимательно слушает своего собеседника, без чего сцена могла бы вообще превратиться в фантасмагорию.

И все же сохранялось ощущение какой-то ватной, зыбкой, поглощающей звуки атмосферы, как если бы у него в ушах все еще стоял шум реактивных двигателей и как если бы он все еще находился в герметически закрытой капсуле подвешенным над облаками на высоте 30 000 футов. Именно подвешенным, и у него было такое впечатление, что он витает в воздухе и наблюдает откуда-то издалека этот развертывающийся на красном фоне небольшой балет одетых в белое и черное официантов, метрдотеля, других служащих ресторана.

В конце концов они оказались в лазурном погребке «Гиг» на третьем подземном этаже отеля: первый был отведен «мюнхенской» таверне, а второй — очень изысканному «Царевичу», где в этот вечер, как они могли заметить, проходя мимо, скрипки играли перед пустыми столами. Было и еще одно заведение — бар «Рамунчо», но он располагался за пределами главного здания, рядом с бассейном и финской сауной, и к нему, так же как и к этим сооружениям, вел коридор, проложенный под дорогой. Похоже, что бар не работал.

Если «Царевич» пустовал, а «Рамунчо» был на замке, то в «Гиге», напротив, была давка, полно народу. Очень тесно вокруг бара, посвободнее по окружности, а в глубине — отдельные кабинеты, где подавали только шампанское. При оформлении этих укромных мест художник, очевидно, думал о тех каприйских гротах, куда проникнуть можно только проплыв или проскользнув под скалой. Однако всё вместе немного походило на шикарный рыбный базар или на аквариум Трокадеро. Присутствующие не очень бы удивились, увидев за этими поддельными иллюминаторами шевелящих щупальцами осьминогов или морских коньков, танцующих свой брачный танец, отрепетированный, как балет в доме Капулетти или Изабеллы д'Эсте.[27]

Орландини уже несколько раз объявлял, что уходит. Что было бы очень мудро с его стороны, если его самолет, как он сам говорил, вылетал из Куэнтрена в первой половине дня и если вечером он хотел быть в Лондоне на открытии своего Конгресса. Ночь уже явно шла на убыль, а он не проявлял никакой спешки. Может быть, несколько отяжелел от ужина? Или действительно испытывал удовольствие от встречи с Арамом, поскольку видел, как тот подрастал в этих краях, играл когда-то на проходившей вдоль озера дороге, наконец, как взрослел от года к году под надзором Греты. Греты, которую «Ласнер-Эггер» использовал тогда по необходимости то в качестве детской воспитательницы, то при надобности — учительницы для какого-нибудь отпрыска богатых иностранцев, то для сопровождения властных или угрюмых, очень часто почти превратившихся в развалины пожилых дам, которых нужно было водить на прогулки либо в церковь.

— Время от времени я ее встречаю… она всегда спрашивает меня о тебе.

Арам тотчас отметил этот переход на «ты». Возможно, потому, что речь зашла о Грете, и потому, что в контексте их общих воспоминаний это вновь превращало его в гамена. Словечко с заметным налетом местного колорита. А еще он подумал, что Орландо не должен был бы в разговоре с ним затрагивать эту тему, и предпочел оставить его фразу без ответа.

Слишком поздно. Разве такое забудешь? Разве вычеркнешь из памяти навсегда инцидент, который случился вот тут, совсем рядом, в той части гостиничного парка, которая была раньше территорией Гравьера и где сейчас теннисные корты? В тот день Арам, которому вскоре должно было исполниться одиннадцать лет, застал их обоих, Грету и Орландо, в объятиях друг друга, непонятно, неистово сплетенными.

Какой удар, боже мой! Отвращение, ярость и отчаяние. По прошествии тридцати пяти лет тот инцидент должен был казаться нереальным, почти комичным, тем более что в данный момент они оба, Орландо и он, сидели в этой морской пещере, вроде бы похоронив его навсегда. И все же было бы лучше не ворошить прошлое.