Арам долго не мог избавиться от того последнего видения. Мизансцена, которая в большей степени была обязана характеру самой мастерской и расположению предметов, нежели сознательному намерению Боласко: висящее тело, которому полотно на подставке, сверкающее красками и победоносным сознанием собственного достоинства, служило фоном. Поразительный контраст между гиперболическим изображением юности и гения, перед которым меркнут имена Ганнибала и Карла Великого, попирающего ногами вершины, и этим ярко освещенным жалким мешком из старой кожи с костями, висящим здесь же, на веревке, пропущенной через балку. Это было грандиозно, невыносимо и в то же время — если известен персонаж — смехотворно.
Первая встреча Арама и Боласко состоялась через несколько лет после смерти главы концерна в момент, когда только что был улажен вопрос о наследстве. Встреча состоялась, когда гштадская дирекция, и в частности руководитель по кадрам, некий Мейерсон, серьезно подумывала о том, чтобы избавиться от этого вечного скваттера, поселившегося на крыше полвека назад.
Больше всего Арама поразила анекдотическая сторона факта: то, что этот оригинал пребывал там, на голове миллиардеров, в течение столь долгого времени, пережил две войны и невероятное число кризисов, не спускаясь со своего насеста, если не считать коротких прогулок, и не выпуская из рук кистей.
Впоследствии персонаж предстал в ином свете. Каждый раз, поднимаясь к нему в мастерскую, Арам пытался разобраться в нем, понять его. Однако Боласко был создан таким образом, что отвечал лишь на собственные вопросы. Лишь постепенно перед Арамом стала прорисовываться его история, и он осознал, что в какой-то мере она касалась его самого тоже.
Экземпляр интересный со многих точек зрения, причем эта трагическая смерть не превратила его в зомби, и голос его с ужасным, так и не изжитым акцентом продолжал звучать по-прежнему.
Подняться из подвалов до этого фонаря, превращенного в мастерскую художника, — был ли это итог или же начало его истории? Арам снова и снова задавал себе этот вопрос. В определенном смысле можно было утверждать, что Боласко повезло, потому что в результате этого вознесения он получил «матрац, чтобы спать, лоханку, чтобы писать», а главное — «сытную и разнообразную жратву». А кроме того, в его распоряжении были мальчишки с площади, — поскольку таковы были его наклонности и вкусы, — которым он иногда назначал свидания.
Повезло, несомненно, в том, что касается стабильности и относительного равновесия его жизни. Однако, вспоминая о затянутой петле, Арам вынужден был сделать вывод, что в силу каких-то оставшихся невыясненными причин Боласко, дорогой Боласко, очевидно, был все-таки не совсем удовлетворен этим своим везением.
Может быть, оно слишком стесняло его свободу? Может быть, веревка стала для него средством разрушить рабство однообразия? Не в этом ли объяснение? Или ответ нужно искать в чем-то, связанном с возрастом, с коронарными сосудами, простатой?.. В чем-то, связанном с каким-нибудь эпизодическим юным приятелем, который, подобно многим другим, его бросил? Однако уж к этим-то вещам он должен был бы привыкнуть и не придавать им слишком большого значения. Значит, следовало искать другие причины, не связанные ни с органической усталостью, ни со старческой неврастенией, ни с сердечными терзаниями. Скорее это был трезвый, взвешенный выбор, что в равной мере исключало и насмешку, и ощущение краха. Слишком скорое решение проблемы Боласко Араму не грозило.
И прежде всего из-за сугубо личных причин. Потому что он тоже мог бы позволить заключить себя, как в тюрьму, в некое первоначальное везение и окончить в нем свои дни столь же изолированным от внешнего мира, как если бы он находился где-нибудь в карпатском замке. Самоубийство никогда не казалось ему средством, с помощью которого можно вновь обрести свободу. Вопрос темперамента, а также, несомненно, обстоятельств.
Самым удивительным было то, что Боласко никогда не искал избавления, какого-либо выхода, не столь абсурдного, как бесконечное воспроизведение одного и того же полотна. Уж если ты являешься прикрепленным к отелю художником, так почему бы не рисовать портреты клиентов? Нужно сказать, что дирекция отнюдь не выставляла его напоказ, и с годами он несколько опустился. Принимать другие заказы — портреты либо пейзажи — значило поддерживать какие-то контакты с этими временными жильцами, принимать приглашения на ужин, отлучаться. Боласко всегда отвечал отказом, заявляя, что ему не удается выполнить все заказы на копии преодолевающего Альпы генерала. В этой области у него уже была прочная репутация, и клиентам, получавшим сведения друг от друга, даже приходилось вставать на очередь. Дирекция брала на себя пересылку, получала деньги, причем Боласко ни разу не поинтересовался, сколько она при этом удерживает процентов. А то, что можно было бы отложить, он, очевидно, распределял между своими приходящими приятелями, потому что среди его вещей ничего не нашли. Он промотал все, и эти деньги, и собственную личность. Зачем он родился? Зачем он прожил в таком небытии? Только для того, чтобы прозябать изо дня в день, с неизменной старательностью выполняя эту работу, которая не могла больше преподнести ему ни малейшего сюрприза?
Арам потратил несколько лет, прежде чем восстановил обстоятельства, при которых Джузеппе Боласко прибыл в Гштад, чтобы больше оттуда никуда не уезжать.
Все произошло самым банальнейшим образом, когда полвека назад он покинул Болонью с намерением отправиться в Лахор. В ту эпоху это было еще большой редкостью, чтобы юноша семнадцати-восемнадцати лет начинал искать свой рай в столь отдаленных местах. Гштад конечно же не расположен на пути в Пенджаб и не на пути паломников к истокам, но для столь неопытного и к тому же столь склонного к бродячей жизни молодого человека любой маршрут, каким бы он ни был, неминуемо усложнялся массой различных случайностей и недобрых встреч. Память Боласко освободилась от этих мелких инцидентов. «Кажется, что конец пути находится на краю света, а он не дальше первого дорожного столба!» Он не сел на почтовый пароход в Индию, не добрался даже до Бриндизи. Как выбрать главное приключение, не отказываясь от стольких ежедневных приключений? Очевидно, одно из них достаточно сильно отклонило его от первоначального проекта и настолько облегчило кошелек, что он оказался в Гштаде и без единой монеты, — а в Швейцарии это никогда не считалось чудом из чудес и не принималось всеми этими еретиками за знак божественного благословения. В результате он не отправился в Индию, а завершил свое путешествие в трюмах гигантского теплохода, бессменно жгущего свои огни на пристани. «Половая тряпка, метелка и пылесос, картофельное ярмо, хотя не было у меня в жизни момента, когда бы я был так доволен своей судьбой!» — комментировал он сам. Юный Джузеппе продолжал рисовать от случая к случаю, портя карандашом опрятные поверхности Гельвеции. По-видимому, этого экзотического мазилку, этого предтечу современных хиппи, в конце концов прогнали бы из отеля, если бы судьба не поставила на его пути Тобиаса.
Когда Арам внимательно всматривался в факты, ему трудно было не заметить аналогии с тем, что произошло с ним самим по воле и при участии старца. Тобиас всегда распоряжался судьбой других. Причем не спрашивая их мнения. Это от него, от старого Тобиаса, к нему пришел тот памятный совет в виде телеграммы, отправленной из Швейцарии, — и Арам даже не знал, кто ему ее отправил, поскольку забыл старого господина, с которым ребенком сыграл ту шахматную партию в Баден-Бадене, — совет, состоявший в том, что никогда не следует играть, если есть риск проигрыша, и что лучше ему от соревнований отказаться. Арам последовал этому совету. Однако Тобиас не ограничился простым прорицанием: составив завещание в его пользу, он предоставил ему средства для освобождения, по крайней мере материального, от гнета его собственной славы, тем более что он придавал ей не слишком много значения. Тобиас любил поиграть чужой жизнью: для него это было роскошью и забавой. Но результаты могли оказаться непредвиденными, порой диаметрально противоположными. Боласко до конца дней остался пленником тупой работы, прикованным к своим полотнам, тогда как он, Арам, обязан был Тобиасу своей свободой вплоть до малейших ее проявлений.