Арам больше никогда не возвращался в Спа. После войны Тобиас отсек бальнеологию. «Неужели я это все запомнил? — спрашивает он себя. — Я придумываю. Я сочиняю. Когда началась война, мне было двенадцать лет».

Ни разу не было, чтобы Арам, возвращаясь в Гштад, не поднялся тотчас же на двенадцатый этаж отеля поприветствовать Джузеппе Боласко в его башенке.

В Гштад, где вот уже четырнадцать лет в своем знаменитом мавзолее, похожем на взбитое мороженое с клубникой, не тающее даже на солнце, покоится учредитель, родоначальник. В монументальном сооружении, расположенном в сотне метров от того места, где как-то стыдливо, на скорую руку закопали пихтовый гроб, куда не без труда поместили скрюченное тело Боласко.

Будучи специалистом по судьбам, Тобиас настолько эффективно повлиял на судьбу этого человека, что оба они оказались на одной и той же погребальной шахматной доске, расположившись валетом, но, правда, на некотором расстоянии друг от друга, словно и здесь, на этом пространстве, тоже разделенном на белые и черные клетки, случай должен был указать на невозможность спутать эти два бытия. Их сближение выглядело тем более необычным, что они никогда друг с другом не разговаривали, хотя, правда, несколько раз их пути пересеклись, но, как казалось, случайно и вроде бы без последствий. Джузеппе Боласко, однако, считал необходимым подчеркнуть: все произошло помимо его воли, в результате целой цепи случайностей, цепи, подобной которой после Вазари не встречалось в жизни ни одного художника. И, возможно, в глубине души он злился на «старика», как он его называл, за то, что тот поместил его на этом насесте и превратил в своего рода столпника, из тех, что жили на вершинах колонн, который, однако, вместо горячих молитв, обращенных к четырем странам света, занимался бесконечным и до безумия тщательным воспроизведением на полотне, квадрат за квадратом, на протяжении всей своей собачьей жизни одного и того же мотива, одного и того же сюжета.

Дело в том, что это именно у Тобиаса возникла идея — полвека тому назад — засунуть его на эту верхотуру вместе с мольбертом, кистями, красками и холстом, по своим размерам точно совпадающим с картиной, которую этому приехавшему из Италии и до этого занимавшемуся в цокольном этаже мытьем посуды, ощипыванием птицы, полировкой серебра, чисткой овощей юноше предстояло воспроизвести. Раму (271 х 232 см) пришлось поднимать с помощью блока по фасаду, огибая балконы, потом втаскивать ее боком через одно из отверстий этого панорамного фонаря, превратившегося таким образом в импровизированную мастерскую. Операция впоследствии повторялась многие десятки раз, так что блок висел там постоянно на конце кронштейна, словно перед окном амбара, через которое загружают зерно.

Поначалу речь шла о временном размещении. Нужно только было сделать по методу квадратов копию одной картины, висящей в нижнем салоне, на которой помешался один клиент. Это был набитый золотом гватемалец, причем отнюдь не из породы просвещенных любителей искусства, а — судя по тому, что его интересовал только сюжет, — всего лишь фанатичный почитатель Наполеона, поднявший большую шумиху, чтобы удовлетворили его прихоть. А прихоть эта предполагала, чтобы ему нашли здесь, и немедленно, копировщика, способного выделить мотив с лошадьми и тщательно его воспроизвести, что, естественно, легче осуществляется в галереях Лувра и мюнхенской Пинакотеки, чем в Гштаде, будь то даже в отеле Ласнера. Но Тобиас свято поклонялся правилу никогда не говорить клиенту «нет». И поэтому он легко дал себя убедить, что существует такой юноша, известный своими настенными рисунками, сделанными в подвалах, и листками с эскизами, везде остающимися после него в нарушение традиционной для репутации Швейцарии чистоты. Конечно, оказать доверие этому юному мазилке, бросающему вот так на ветер свои рисунки, значило играть по крупной. Однако у дирекции «Ласнер-Эггера» не было никакого другого выхода: рискнуть холстом с заранее заданными размерами либо потерять клиента. Посмотрим, что этот рыжий юнец, которого занесло в Гштад, сделает из всадника и лошади, филигранно выписанных на картине. Ведь в действительности модель, предложенная Джузеппе, в свою очередь, была всего лишь работой одного копировщика, прикрепленного (?) к Берлинскому музею, который тщательно, миллиметр за миллиметром, перенес все то, что ему позволяла сначала различить, а затем сделать его лупа. Поскольку оригинал — сейчас находящийся в Шарлоттенбурге — также был скрупулезно изготовленной и вылизанной копией, то еще один копировщик вполне в состоянии сделать то же самое. Так, очевидно, рассуждал Тобиас, который, создав цепь отелей, где каждое звено пользовалось в принципе равным престижем, склонялся к мысли, что воспроизвести можно любой архетип. От Джузеппе требовалось, чтобы он сделал «подобие», в точности повторяющее произведение, в свою очередь тоже «подобие» картины Давида или кого-то там еще. То есть нужно было всего лишь выполнить трюк! Вопрос охоты и прилежания. Как истинный швейцарец, знающий монетам цену, Тобиас, вероятно, полагал, что для девятнадцатилетнего болонца это просто подарок судьбы — его не интересовало, как он тут очутился, — и что ему гораздо лучше заняться такой скрупулезной, как у часовщика, работой, чем мыть тарелки и драить птичьи гузки. Парню на это потребуется время. Ему будут подавать наверх еду, и он должен благодарить судьбу. Клиент же, со своей стороны, должен набраться терпения и продлить свое проживание, что, естественно, выгодно для отеля. Вся эта маленькая игра могла длиться недели, месяцы. Она стала первым звеном в цепи иного типа, чем изобретенная Тобиасом цепь отелей, и протянулась на деле до самой его смерти и даже далее.

Когда Арам собирал воедино все витающие в его голове образы, связанные с Боласко, ему каждый раз приходилось отгонять — последнее видение, возникшее два года назад и отразившее последнюю встречу уже с телом художника — трупом, навсегда скорчившимся в спазмах. Совершить это мрачное открытие — «метра», автора «Перехода через Альпы», повесившегося перед полотном, которое он только что завершил и покрыл лаком, — выпало именно ему, когда он, как обычно, поднялся в мастерскую через полчаса после своего прибытия в «Гштад-Ласнер-Эггер». Больше он туда не возвращался.

Естественно, нельзя было, как это произошло с Арамом, жить с двенадцатилетнего возраста сначала в жалких, средних, потом, по мере того как судьба проявляла о нем свою заботу, во все более шикарных отелях и не сталкиваться с драмами, а порой он даже физически ощущал, — когда случалось перемолвиться несколькими словами с теми, кто становились исполнителями либо жертвами этих драм, — близко проходящую ударную волну. Если истории проигравших игроков, которые, стоя перед зеркалом во фраке, пускают себе пулю в висок, постепенно уходили в прошлое, то на смену им пришли снотворное, наркотики, вооруженные ограбления, похищения. Теперь следовало считаться с появлением новых персонажей, и в первую очередь неуловимых, выслеживаемых Интерполом типов, которых секретные службы или бригады по борьбе с наркотиками извлекают прямо из постели, появляясь из-за спины официанта, принесшего на подносе «breakfast».[19] Характер таких мест облегчал эвакуацию через черный ход, грузовые лифты, подвалы, через замаскированные под что-то фургончики, внешне ничем не напоминающие тюремные машины. И никаких следов от того, что произошло, ничто не оставляло клейма на этих удобно расположенных комнатах, на этих огромных обезличенных люксовых номерах, где полиция не утруждала себя снятием отпечатков и где уже на следующий день прибывшая из Калифорнии звезда погружалась в скопированную с античной модели ванну, в которой накануне вскрыл себе вены какой-нибудь неизвестный. Таковы правила. Здоровые, надо сказать, правила. Имеющие некоторые аналоги в животном мире, где жизнь до такой степени обеспечивает становление вида, что смерть выглядит как новый взлет, как ритмическая синкопа. Нигде в другом месте событие, каким бы оно ни было, не выглядело бы столь же лишенным рельефности и столь же непродолжительным. В этом отношении такого рода дворцы-отели по своей природе и по своему назначению являются полной противоположностью настоящих дворцов, музеев памяти, святилищ, где культ приводит к постоянным открытиям новых факторов и где освобождать от них коллективное сознание никому не приходит в голову. Здесь же, в этих пятизвездочных отелях, прошлое как-то само по себе отправлялось на свалку. Изо дня в день жизнь начиналась заново, стоило распахнуть окна и поменять постельное белье.