особой перспективе связанными с катастрофичностью общественного развития

в первые десятилетия XX века. В конечном счете, такого рода кризисным

толчком было и самое начало Блока-поэта, его самоопределение в качестве

лирика (именно так оно всегда и описывается самим Блоком в

автобиографических высказываниях). Лет с восемнадцати он писал

необыкновенно много стихов, но поэтом себя не считал, не «самоопределялся»

в качестве поэта до решающего перелома 1901 г. Художественно этот

решающий в личной жизни Блока перелом выразился в кристаллизации темы

Прекрасной Дамы — отныне Блоку суждено быть поэтом:

Что быть должно — то быть должно,

Так пела с детских лет

Шарманка в низкое окно,

И вот — я стал поэт

В этом стихотворении (1907) рождение поэта изображается как жизненная

неизбежность. Все предшествующее изложение должно было показать, что в

этом процессе, наряду с влечением юноши Блока к жизни, важную роль играл

его художественный опыт. Этот художественный опыт, в свою очередь, вводит в

особой форме общественный опыт: через поэзию Фета входит большое

наследие русской культуры от Жуковского вплоть до 90-х годов, через

Апухтина — попытки поэтического воплощения тех духовно-общественных

вопросов, которыми занималась большая русская проза от 60-х и до 90-х годов.

Весь этот опыт преломляется в самой структуре стихотворения. Блок ищет

самостоятельных путей в искусстве буквально с первых своих поэтических

шагов и в то же время соотносит свои искания с достижениями старших

поэтов — через них входит (вероятно, не вполне осознанно для Блока) и

большая жизненная перспектива, преломленная в поэзии.

Важно тут отметить сложность содержания тех катастрофических скачков,

драматических узлов, из которых сплошь состоит эволюция Блока. Выше не

случайно анализировалось в качестве ярчайшего образца «апухтинского»

стихотворение 1902 г. Происходит важнейший в жизни Блока перелом — и

именно тут с особой силой звучит «апухтинское». Это значит, что самое

содержание этого скачка, перелома драматично, состоит из сплава разных

линий, возможностей. Тема Прекрасной Дамы, оказывается, вовсе не есть

безусловное, стабильное обретение, но изнутри подтачивается какими-то

иными тенденциями. Значит, надо говорить не о какой-то счастливой находке,

но об особой напряженности скрещивающихся разнородных возможностей.

Поэтому с появлением Прекрасной Дамы не затухает «апухтинское», но звучит

и далее с новой силой. Выше говорилось, что в «Песне Офелии» нет ни

апухтинской натуралистической изобразительности, ни фетовской

согласованности природной жизни с жизнью души. Как контраст к такому

положению может рассматриваться хотя бы только что процитированное

стихотворение 1907 г. Ведь и «песня шарманки», и «низкое окно» тут обладают

огромной эмоционально-лирической силой. Они включены в общую концепцию

вещи, они не знаки жизни, но сама жизнь, узнаваемый старорусский городской

быт, и в то же время они ведут философскую тему «жизненной неизбежности».

Если зрелый Блок умеет с такой силой конкретное и узнаваемое превращать в

большое поэтическое обобщение, то только потому, что так содержательно

сложны его переломы и скачки. Рядом с обретенной темой Прекрасной Дамы у

него можно обнаружить поиски в совсем ином направлении, ассоциирующиеся

кое в чем с «апухтинским».

Вот зачин повествовательно-психологической драмы в стихе, где, по-

видимому, заданием было найти именно сопряжение высокой содержательности

с жизненной конкретностью:

Зимний ветер играет терновником,

Задувает в окне свечу.

Ты ушла на свиданье с любовником.

Я один. Я прощу. Я молчу.

Резко драматическая ситуация любовной измены дается здесь в столь

эмоционально-напряженном колорите, со столь явной установкой на

повествовательность и в то же время — со столь же явным поворотом всего

повествования на психологизм, на «его переживания», что приходится говорить

об «апухтинском» голосе в этом стихотворении 1903 г. Конечно, «холодный

терновник», «зимний ветер», «потухающая свеча» играют тут совсем иную роль

в общей концепции вещи, чем во множестве других стихов раннего Блока.

Однако и повествовательность, и конкретность, и даже психологизм

оказываются в итоге мнимыми. Именно на этом стихотворении особенно

отчетливо видно, что основным предметом поисков Блока является соединение

лично-душевных начал с общественно-историческими. Блок не идет на

фатально-натуралистическое истолкование драматических ситуаций

индивидуальной жизни, нет их и в этом стихотворении. Поэтому, так как нет

«естественной» фабульной скрепы в стихе, не получается и

повествовательность. Чем же тогда объяснить драму и как она, соответственно,

может решиться? Так как с резкой определенностью задана, по существу,

индивидуально-бытовая ситуация (прямая любовная измена), нет никакой

возможности истолковать сюжет и в духе абстрактных обобщений

(«Прекрасная Дама»). Остается одна возможность: разнородность

индивидуальных устремлений героев. По существу, композицию можно строить

только на необъяснимых резких поворотах индивидуального поведения, и

именно так она и строится. Наименее объяснимым окажется финал:

Все, что в сердце твоем туманится,

Станет ясно в моей тишине.

И когда он с тобой расстанется,

Ты признаешься только мне.

Поэтому здесь нет и психологизма — ведь психологизм предполагает некую

внутреннюю логику, последовательность явлений внутренней жизни,

объясняемую особенностями личности. Здесь же все строится именно на

отсутствии логики, прямой последовательности, на «подтекстовом» содержании

личности, которое анализу, в сущности, не подлежит. Эмоционально яркий

образ зимнего ветра, играющего терновником, столь далекий от общего

колорита блоковского первого тома, как бы сам собой напрашивается не на

эмпирически-психологические, не на абстрактно-мистические, но на широкие

общественные истолкования. Их нет здесь. Поэтому он соотнесен с

загадочными поворотами «ее» и «его» поведения. Возникает то особое

эмоциональное напряжение, которое в читательском восприятии прежде всего

ассоциируется с лирикой Блока. Опять-таки наиболее «апухтинское»

оказывается наименее близким к самому Апухтину, в общей перспективе —

наиболее «блоковским».

Таким образом, «апухтинское» у Блока — не влияние, не взаимодействие,

но соотнесение своего опыта с чужим, соотнесение, подсказываемое

внутренними потребностями собственного творческого развития; дело, в

конечном счете, в исторических потребностях времени. В таком смысле без

«апухтинского» в поэзии Блока не было бы столь несомненных его поздних

шедевров, как «На железной дороге» («Под насыпью, во рву некошенном…») и

«Превратила все в шутку сначала…», созданных, однако, на совершенно иной,

совсем уже далекой от Апухтина, идейной основе.

3

Говоря о «взрывном», «скачкообразном», «катастрофическом» появлении

центральной темы первого периода творчества, темы Прекрасной Дамы,

решительно определившей его личную жизненную судьбу, Блок вместе с тем

всегда подчеркивает внеличный, объективный характер этой темы. Более того,

само индивидуальное, вполне конкретное человеческое чувство, любовное

чувство, возникшее ранее и только принявшее особо напряженную форму к

моменту творческого взрыва, получает свои истолкования в свете общего,

внеличного начала; задним числом перетолковываются, наполняются новыми

смыслами как предшествующие духовные поиски, так и более ранние

единичные события «истории одной любви». Обозначая словом «мистика»