С этого времени любая оппозиция в печатном слове стала практически невозможной. Вовсю свирепствовали учреждения с устрашающими названиями: «Ревтрибунал печати», «Военно-революционная цензура» и т. п. «Ревтрибунал печати» был создан Декретом Совнаркома 28 января 1918 года. Его ведению подлежали «преступления и проступки против народа, совершаемые путём использования печати». В качестве мер наказания были предусмотрены: «лишение свободы, удаление из столицы, отдельных местностей и пределов Российской Республики»[44].

Ревтрибунал работал рука об руку с учреждённой ещё ранее (20 декабря 1917 года) Чрезвычайной комиссией — ЧК, наводя ужас на редакторов и издателей. Специальным распоряжением предписывалось всем газетам обязательно перепечатывать все официальные декреты и постановления, «дабы никто не мог сослаться на их незнание». Как не вспомнить тут бессмертного Козьму Пруткова, который в «Проекте о введении единомыслия в России» предписывал «всем редакторам частных печатных органов перепечатывать руководящие статьи из официального органа, дозволяя себе только их повторение и развитие».

Петроград, воскресенье, 26 ноября 1917 г.

Однодневная газета под указанным названием, вышедшая в Петрограде 26 ноября 1917 года, — редчайший и яркий документ, свидетельствующий о противостоянии русских писателей и публицистов надвинувшемуся цензурному террору. Не случайно она приурочена к месяцу со дня выхода большевистского «Декрета о печати», о котором речь шла выше. В середине первого листа жирным шрифтом набрано: «Сегодня, 26 ноября, в помещении кинематографа „SOLEIL“ (Невский пр., 48, Пассаж) состоится МИТИНГ в защиту свободы печати. Речи произнесут: В. А. Базаров, М. Горький, Ф. И. Дан, А. М. Калмыкова, В. Лебедев, Д. С. Мережковский, В. Д. Набоков, П. Неведомский, А. В. Пешехонов, А. И. Потресов, Ф. И. Родичев, Ф. К. Сологуб, Н. В. Чайковский и представители печатного дела». Последний лист заканчивается лозунгом, набранным большими жирными буквами: «ДА ЗДРАВСТВУЕТ СВОБОДА ПЕЧАТИ!». Весьма красноречивы и названия рубрик и отдельных статей, помещённых в газете: «Слова не убить», «Осквернение идеала», «Насильникам», «Красная стена», «Протесты против насилия над печатью» и т. п.

В газете помещён также ряд других материалов: «Резолюции Союза печатников» и «Союза писателей»; под общей «шапкой» «Протесты против насилия над печатью» напечатана большая статья «Печать в наши дни» — о массовом закрытии «контрреволюционных» кадетских и социалистических газет, о том, что все они объявлены «вне закона», об арестах редакторов и т. д. В статье Петра Рысса «Крайности сходятся», в которой проводится аналогия между самодержавной и большевистской властью, говорится, в частности: «Царское самодержавие приветствует большевистское самодержавие. Покойные Д. Толстой и Плеве пожимают руки ученикам своим: Ленину, Троцкому, Бонч-Бруевичу. Крайности сошлись и на этот раз».

Далее публикуются лишь некоторые, наиболее выразительные тексты, принадлежащие перу писателей. Частично они были републикованы в подборке газеты «Совершенно секретно». 1990. № 5 (12). С. 5–6.

Фёдор Сологуб (Фёдор Кузьмич Тетерников; 1863–1927) — поэт, прозаик. К октябрьскому перевороту отнёсся резко отрицательно, хотя и не покинул Россию. Считал, что власть большевиков противоречит идеям «европейской гуманитарной цивилизации». Принимая активное участие в Союзе деятелей искусств, отстаивал свободу слова, независимость искусства от государства. «Всё-таки какой замечательный русский поэт и писатель — Сологуб, — писала о нём тогда Зинаида Гиппиус, — остался „человеком“. Не пошёл к большевикам. И не пойдёт. Невесело ему живётся»[46].

Хотелось бы мне знать, кто в наше время так прямо и скажет: «А я против свободы слова». Сам Бонч-Бруевич[47] — спросите его! — непременно заявит, что он «всегда принципиально стоял за свободное слово». И верноподданные его с убеждением заявят, что Бонч — за всяческую волю. Да, пожалуй, так оно и есть. Мы можем оговориться, можем возразить Бончу тихим пушкинским стихом:

«Ты для себя лишь хочешь воли…»[48]

Но и эта существенная поправка ничего не внесёт, и никаких изменений в действиях того же Бонча не может воспоследовать, ибо они, как действия и всех Троцких с Мстиславскими[49] на придачу, — железно-логичны. Троцкие говорят и действуют со своего места. А место — обязывает. У каждого места — своя логика. Запрещение газет, отмена всей печати, кроме большевицкой, — одно из тысячи крайне положительных действий со стороны наших «властителей тел». Поведи они тут как-нибудь иначе, как-нибудь по-человечески, — нам, пожалуй, на этот беспорядок глядя, самим пришлось бы сказать, что случилось неладное: или логика их подвела, или они-логику. Пожалуй, и мы, на этот беспорядок глядя, спутались. А теперь, слава Богу, всё идёт хорошо. Всё ясно. Раз мы поняли, что наше «правительство» должно запрещать всё, не может, не изменяя себе, действовать по-человечески, мы самое его существо поняли.

По-человечески!

Вот три строки из моей «Современной записи» от 4 ноября 16-го года: «…сегодня буквально всем закрыли рот. Даже правым; даже попытки сказать что-нибудь окольными словами — всё было истреблено. Вечером из цензуры позвонили: „вы поменьше присылайте: нам приказ поступать по-зверски“».

И год минул. Завершается круг. Правда, год тому назад «зверство» было не такое реальное. Перед нынешним оно кажется несколько платоническим, щенячьим. Белую бумажку позволяли выпускать[50]. Красными чернилами орудовали. Нынче не до чернил, когда у горла каждого редактора, почти каждую ночь — самая реальная винтовка. Но, по существу, два ноября — «два орешка под единой скорлупой», это надо помнить, что ж, что сегодняшний — погорче.

Хорошее дело — протест. Святое дело. Впрочем, нет, святой порыв, а не дело; потому что дела-то из протестов никогда, при наличии известного желания, не выходило. Мы, пишущие, всегда протестовали против насилия над словом. Я даже не знаю, когда мы не протестовали. Разве уж так прихлопнут, так прихлопнут, что дух займётся и язык отнимется. А отдышимся — опять протестуем. Мы десятки лет стояли перед белой стеной, десятки лет били по ней «горячим словом убежденья», а стена… Да вот всего за два месяца до падения своего[51] (уж не от наших протестов!) на ту же печать спокойно глядела «по-зверски». И не могло быть иначе. Такое свойство стены.