До того как учиться истреблять врага, следует привыкнуть к контакту с врагом.

До того как учиться истреблять врага, следует научиться вдыхать его мерзкую плоть.

Утром ребенок обычно просыпался без воспоминаний, но постепенно перенимал инструктаж Голкара Омоненко и пополнял свое образование.

Мальчик казался немного странным, но был умен, крепко сложен, всегда радовался шуткам отца и старался помогать ему по хозяйству. Он был самым лучшим сыном в мире, и из него получилось бы что-то хорошее.

А затем над городом и окрестными лагерями враг испытал бомбы с так называемым бинарным физиологическим действием, которые, по расчетам ученых, должны были выборочно уничтожить врагов народа и симпатизирующих им недолюдей. Голкар Омоненко и его сын не знали, как защищаться от радиации, а поскольку в момент воздушной чистки у обоих было хорошее настроение, то в последний раз они посмотрели друг на друга с улыбкой.

В последний раз они посмотрели друг на друга с улыбкой, а потом рухнули наземь.

Здесь сгорел Голкар Омоненко.

Здесь сгорел его сын Айиш Омоненко.

Здесь в последний раз они посмотрели друг на друга с улыбкой. Айиш Омоненко, чревовещая, выдал что-то невнятное, Голкар Омоненко яростно захлопал крыльями, а потом они сгорели.

8. Чтобы рассмешить Айиша Омоненко

Крестьяне отказывались заходить в разрушенные районы, в секторы, куда мы снова заселялись после окончания наступления. Они боялись города, который мы реорганизовали. Они не умели ходить по импровизированным шатким мосткам, которые заменили улицы, вздрагивали, когда слышали, как из пробитых канализационных труб выбивается пар. Они ненавидели постоянный запах гари, который утяжелял воздух. Но главную проблему представляло население, с которым им приходилось пересекаться во время своих коммерческих вылазок. Жители, встречавшиеся им в городском лабиринте, часто полуголые, одичалые, в масках, их пугали. Если верить крестьянам, гетто было логовом бандитов, оплотом заразных калек и антропофагов. Вот почему рынок, где они сбывали свою продукцию, находился за городом, на другом берегу реки, в болотистом месте, которое вернулось к своему дикому состоянию, хотя некогда переживало расцвет, поскольку в Средние века называлось ярмарочным полем. Крестьяне прибывали туда из глубинки и прямо в грязи раскладывали продукты, обычно сырую свеклу, потроха мелких животных, мясо которых уже выели сами, затхлых улиток в прогорклом масле и пучки зелени. Горожане — иногда действительно страдающие заразными инфекционными болезнями, но не занимавшиеся антропофагией вне периодов голода, — добирались до ярмарочного поля на пароме. Невзирая на отвратительную скудость предлагаемых товаров, клиентура была все еще восприимчива к древним экологическим легендам, в которых рассказывалось о свежести и биологической безвредности деревенских продуктов. Они подвергали себя опасностям переправы, лишь для того чтобы добыть мясо и овощи без химических добавок, как будто подобные изыски могли восприниматься их организмами, накачанными хлором и токсинами. Так из поколения в поколение люди увековечивают самые наивные верования.

На переправе хозяйничал Ной Балгагул, который величал свой паром не иначе, как ковчегом. Этот бывший наемник заявлял, что отказался от преступлений против человечности и стал на очистительный путь духовности. На самом деле, от зверств, которые он пережил или совершил, у него в голове все навсегда спуталось. Его видение мира помрачилось, а сам мир заселили чудовища и призраки. Религия Ноя Балгагула ничего не проповедовала, не заботилась о морали и никак не объясняла постоянство страдания в судьбах живых существ. Она не несла ни облегчения, ни надежды. Это была мутная умозрительная конструкция, лишенная божеств и даже магических принципов; она родилась из маниакального замеса личной жестокости и безумия, и на фоне этого гудрона не мерцал никакой обнадеживающий огонек. Свои духовные принципы Ной Балгагул сводил к некоей мрачной практике, которой он и не думал обучать окружающих, исключая самых близких, банду преданных ему дезертиров и разбойников.

Меня предупредили, что Ной Балгагул проводил что-то вроде крестин в момент, когда кандидаты на переправу поднимались на борт его плавсредства. Сначала он взимал с них по доллару, затем распределял несчастных по разным категориям согласно одному ему понятным критериям. Этим оскорбительным категориям он присваивал произвольные названия, названия животных, которые вызывали презрение его экипажа и, самое главное, определяли правила гнуснейшей ролевой игры. Игра длилась столько, сколько длилась долгая переправа. Несколько постоянных клиентов иногда освобождались от этой повинности, остальные — нет. Пассажиры поочередно поднимались на его огромную плоскодонку; Ной Балгагул забирал протянутую монету, быстро рассматривая владельца с головы до ног, указывал ему место, тут же его классифицировал и крестил. Эта сортировка подчинялась непонятным религиозным принципам и при ближайшем рассмотрении основывалась исключительно на капризах и мелочной раздражительности Ноя Балгагула. Сообразно полученному распределению путешественник должен был вести себя как свинья, попугай или человечий самец либо самка. Он должен был делать это энергично и даже рьяно. От этого зависела его судьба, и действительно существовала нерушимая, чуть ли не сакральная связь между тотемом, который ему присвоили, и последствиями, которые могло вызвать негожее исполнение ритуала. Тех, кто имитировал своего символического зверя слишком вяло, помощник Ноя Балгагула сталкивал в воду; этот специалист по фехтованию радовался тому, что сможет колоть их крюком багра и никогда не гнушался выполнять убийственные директивы своего нанимателя. Река была скверная, непрозрачная, с частыми омутами, коварными водоворотами, шириной в несколько сот метров, и Ной Балгагул никого не изгонял с ковчега, пока не оказывался на середине реки. Во многих местах водоросли мешали движению пловцов. Горожане, едва вырвавшись из ада войны и тут же попав в ад мира, были бессильны. Немногие добирались до того берега.

Вот что мне рассказывали о Ное Балгагуле, биологических продуктах и реке.

Я мог бы остаться в стороне от этой посудины и никогда не встречаться с ее зловещим экипажем. Я всегда питался самыми заурядными продуктами и вовсе не был гурманом, готовым рисковать жизнью ради того, чтобы полакомиться деликатесами. Но однажды мне в голову пришла шальная мысль попробовать переправиться, невзирая на все опасности. Мне приснилось, что на ярмарочном поле ко мне обращается какая-то колдунья-анархистка, переодетая нечистой женщиной, затем берет за руку и увлекает в кусты, чтобы поцеловать. Покончив с поцелуями, она вверяет мне шкурку ласки, которой надо помахать семь раз по сорок девять минут под луной, если хочешь примкнуть к мировой революции и, наконец, увидеть начало эгалитаристской эры. Этот сон произвел на меня неизгладимое впечатление. За всю свою жизнь я никогда не обнимал и даже не встречал анархистских шаманок, по крайней мере, во сне. Мне представилось, что я должен любой ценой перебраться на тот берег, дабы удостовериться, что там, скорчившись среди прочих продавцов, меня ждет нищенка, торгующая поцелуями, тушками ласок, а может, и других более или менее родственных им плотоядных млекопитающих. Я должен туда попасть. Даже если встреча с Ноем Балгагулом опасна, я должен это сделать.

Перед ковчегом образовалась очередь, и я натоптался в грязи, прежде чем смог подняться на борт. Я оказался среди последних в очереди, которая, подчиняясь инструкциям матросов Балгагула, особенно крюку бывшего фехтовальщика, хранила молчание и соблюдала порядок. Ритуал захода на судно проходил точно, как мне описывали. Практически ничто не вызвало у меня удивления. Один за другим пассажиры представали перед капитаном и вручали ему однодолларовую монету. Ной Балгагул прикидывал ее в руке и опускал в щель закрытого на замок сундучка. Прищурив глаза, рассматривал вновь прибывшего. Секунды три-четыре размышлял и затем указывал пассажиру место, где тот должен сесть. Край скамьи, табурет, свернутый канат. После чего угрюмо объявлял имя зверя. Он не давал инструкций, не говорил, например, «ты будешь нутрией», «превратись в нутрию» или «попробуй-ка изобразить нутрию». Он говорил просто: «Нутрия». Незадачливый путешественник шел на свое место и принимался, как мог, подражать зверю, которого ему приписали в качестве тотема.