Будучи практичными, они сразу трезво оценили окружающий их тюремный мир, адаптировались к голым стенам камер, из которых сквозь зарешеченные окошки они различают лишь красные черепичные крыши и гранитные камни тюрьмы. Они принимают свою судьбу философски. Чтобы их осудить, правосудию необходимы доказательства, а пока оно располагает лишь сомнительными свидетельскими показаниями. Полицейским ничего не удалось из них вытрясти: беседовать с ними — все равно что биться головой о стену. Пытки и избиения не страшны ни гестаповцу, ни депортированному. Здесь, во «Фресне», они живут, окутанные ореолом славы, окруженные всеобщим почтением.

Их власть доказывают щедрые посылки, которые они получают и делят с более обездоленными, а также частые визиты известных адвокатов и знаки уважения, оказываемые им надзирателями и тюремным начальством. Все их поведение говорит о том, что они находятся здесь только транзитом, что их заключение — не более чем временная перипетия. Их прошлые подвиги оказывают постоянное давление на санитаров, библиотекарей, парикмахеров, поваров, завербованных ими как ценные агенты. Сообщники Пьерро Чокнутого держат тюрьму в своих руках, заставляют остальных выполнять обет молчания, разрабатывают тактику защиты, сбивающую судей с толку.

Несмотря на изоляцию, Аттия и Бухезайхе учредили здесь свой трибунал над воровской паствой. Ни один заключенный не отправляется во Дворец правосудия, не проконсультировавшись с ними. Суд тюрьмы выносит свои приговоры от имени не знающего пощады закона преступного мира. Доносчики подвергаются моральному и физическому наказанию, жестокому и извращенному, но тюремная администрация не вмешивается в эти дела.

Садясь в парикмахерское кресло, заключенный может сойти с него с бритвенным порезом на щеке; он может беспомощно наблюдать, как более обездоленные дегустируют и разворовывают его посылку; ему вменяется в обязанность несколько раз в день вставать на колени со связанными сзади руками и повторять: «Сегодня я донор. Сделайте так, чтобы завтра я не стал покойником».

Закон вершат Большой Жо и Толстый Жорж, сообщаясь между собой по трубам центрального отопления, и горе тому, кто осмелится помешать их разговору. Они держат в руках услужливых надзирателей, закрывающих глаза и уши во время ежедневной прогулки, во время посещения дантиста и церковной службы. Раз в неделю, в тюремной приемной, их жены Маргарита и Мари-Луиза получают подробные инструкции.

И вот я решаю помериться силами с этими двумя каидами в надежде узнать, где скрывается Пьер Лутрель. Я собираюсь начать с Жо Брахима Аттия.

Большой Жо в элегантном костюме цвета морской волны, в сорочке с черным галстуком сидит передо мной в зале суда за огромным столом, покрытым зеленым сукном. Обычно здесь сидят директор и асессоры, следя за дисциплиной. У него открытое лицо с хорошо очерченными чертами, чувственный рот. Он похож на затаившегося хищника. Если бы я не знал его преступного прошлого, он мог бы внушить мне доверие.

Партия будет непростой. Я не располагаю никакими средствами давления на него. С момента своего заключения он не назвал еще ни одного имени, ни одного места, ничего. Тем не менее я должен переходить в наступление. К моему удивлению, он начинает первым:

— Полицейские, наверное, очень устали? — интересуется он.

Он говорит хриплым голосом с акцентом парижского предместья.

— Почему? — спрашиваю я с удивлением.

— Вы рыщете в поисках бедолаг. На вашем месте мне бы все это уже осточертело. — Удовлетворенный своими словами, он смотрит на меня с вызовом. Он удобно устраивается на стуле, выуживает из кармана сигарету, прикуривает ее, выпускает голубой дым. Чувствуется, что ему хочется позабавиться со мной.

Для него я всего лишь развлечение, вносящее разнообразие в монотонность его жизни, а кроме того, он рассчитывает узнать от меня что-нибудь новенькое о ходе следствия. Я должен быть с ним начеку.

— Я не понимаю, — говорю я.

— Чего тут не понять, — насмешливо бросает он. — Вы постоянно за кем-то бегаете. Поймав и упрятав одного, вы начинаете поиски и гонку за другим. Вас еще не тошнит от вашей работы?

Задетый за живое, я отвечаю:

— А вас от вашей?

На его лице появляется свирепая улыбка.

— Вы слишком нервный. Сколько вам лет?

— Двадцать восемь.

— Мне тридцать два, но я не неофит. Моя профессия — вор. Грабить банки — это не воровство, это пуск денег в оборот.

Аттия снова выпускает клуб дыма, демонстрируя свои пожелтевшие зубы.

— Общество разделено на три группы людей: богачей, дураков и мошенников. Простая арифметика. У кого, по-вашему, мы должны брать деньги?

— Надо работать, — отвечаю я.

— В таком случае мы попадем в категорию дураков, а вы останетесь без работы, так как не нужны будут ни полицейские, ни тюрьмы. До вас доходит?

Я с удивлением смотрю на Аттия.

— Вы случаем не анархист?

Он кивает:

— В некотором роде. Однако, если бы был профсоюз мошенников, то я был бы его членом. Увы! Воры не умеют организовываться. Профсоюз мог бы распоряжаться всеми денежными средствами и поровну делить их между его членами, не забывая о тех, кто находится в тюрьме.

— Это уже попахивает коммунизмом…

— Нет. Коммунизм основан на труде. Я не хочу быть стахановцем воровского труда.

В его глазах светятся веселые искорки. На безымянном пальце сверкает перстень с бриллиантом.

— Вы просто асоциальный тип, — говорю я. — При таком образе мыслей вы никогда не сможете вернуться в общество.

— Я этого и не хочу, — заявляет он. — Вы — полицейский, я — мошенник. Каждому свое. Я родился и умру мошенником. На моих похоронах не будет честных людей, за исключением, конечно, ваших коллег, которые придут в качестве наблюдателей, чтобы посмотреть на всех моих приятелей.

Улыбка неожиданно сходит с его погрустневшего лица. Мне вспоминаются газетные сообщения, связанные с делом в Шампини. «Аттия, бывший участник Сопротивления и депортированный, связан с гангстерами, работавшими в гестапо».

Мошенник Аттия, всеми оставленный, был депортирован в Маутхаузен под номером тридцать четыре тысячи четыреста восемьдесят три. Мошенник Аттия вернулся не только из лагеря, но и к своему противозаконному ремеслу. Кто-нибудь другой на его месте добился бы почестей, льгот, наград. Большой Жо проявил бесспорную самоотверженность в лагере, где из трехсот семидесяти восьми тысяч душ уцелело только сорок восемь тысяч. Но он никогда не говорил об этом, никогда не хвастался. Его приговорили к повешению за кражу мешка с картофелем для товарищей. Он спасся, потому что его вовремя предупредили. В мае сорок пятого года во время изнурительных маршей ослабленные депортированные валились с ног от усталости, и тогда СС их приканчивали, оставляя трупы прямо на дороге. Большой Жо спас жизнь семнадцати несчастным, поддерживая их во время переходов, пока к ним не вернутся силы. Он не знал этих людей, для него они были просто люди: бедные, богатые, евреи или католики — не важно. Это были страдающие люди, и он помогал им. Семнадцать человек обязаны ему жизнью.

Мелодичный звон часов, висящих над дверьми судебного зала, отрывает меня от размышлений.

— Вы работали с Пьером Лутрелем, — неожиданно говорю я, — с гестаповцем!

Большой Жо гасит сигарету о пепельницу, раздавливая окурок указательным пальцем.

— Я познакомился с Пьером, когда мне было двадцать лет, — отвечает он, поднимая голову. — Во время войны у него была своя жизнь, у меня — своя. Мы встретились в сорок шестом. Мы выжили в Африканском батальоне только благодаря нашей дружбе, а этого нельзя забыть.

— Так же, как и ваши общие дела: улица Мобеж, авеню Пармантье, почтамт в Ницце…

— А больше ничего? — перебивает он меня. — Можете повесить на меня все ограбления с сорок шестого года.

Я отступаю, не желая обидеть его.

— Это не входит в мои обязанности. Эти дела ведут мои коллеги из префектуры. Я отношусь к службе национальной безопасности. Я хотел бы знать…