Кончается песня словами:

Надзирательница врывается в коридор с истерическим воплем:

— Молчать! Всех посажу в одиночки!

— Вот она, Шут гороховый, — с издевкой говорит мне одна из девушек.

Появляется другая надзирательница. Ее костистое лицо окаймляет квадратная грива серых, жестких, как проволока, волос; челка закрывает брови. Огромные ноги обуты в туфли на низком каблуке.

— Христофор Колумб, — шепчет мне какая-то добрая душа.

Прозвище так остроумно — да простит меня прославленный первооткрыватель Америки, — что я едва сдержваю смех.

— Девочки, строиться! Девочки, «считалка»! — кричит старшая без всякого успеха.

Наконец с грехом пополам нас удается построить парами, Христофор Колумб считает и пересчитывает узниц, сбивается, снова считает. В результате ей приходится смириться с той цифрой, которую называет старшая.

С поднятой вверх рукой нас заставляют пропеть фалангистский гимн «Лицом к солнцу». Женщины поют вразнобой, с такой явной неохотой, что вдобавок нам приходится скрепя сердце пропеть «Ориаменди».

«За бога, за родину, за короля…» И вдруг я слышу слова, которые наполняют меня ликованием и которых никак не мог написать автор гимна карлистов:

Мы своей добьемся цели, Настоим мы на своем И правительство Негрина[17]

Мы и Испанию вернем…

Христофор Колумб подбегает к нам с другого конца коридора злая, словно фурия, и, не зная что делать, начинает выкрикивать обычные лозунги:

— Испания!

— Единая! — вяло отвечаем мы.

— Испания!

— Великая! — откликаются двое или четверо.

— Испания!

Мощный, единодушный возглас звучит, как вызов:

— Свободная!!!

Наступает ночь. Узницы расстилают свои матрацы, готовясь ко сну. Учащаются ссоры.

— Ты залезла на мой кирпич.

— Кто? Я? Посчитай получше. Раз, два, три.

— Сюда смотри. Видишь, здесь только полтора.

— Может, ты отодвинешь немного матрац? Я не могу постелить себе постель.

— Я тоже.

После долгих пререканий все наконец устраиваются. Анхела и моя соседка справа, молодая женщина с очень бледным лицом, обучают меня сложному искусству приготовления постели на площади в три кирпича на шесть, то есть на шестидесяти сантиметрах в ширину и на метре сорок в длину.

— В это время, — говорит мне Анхела, — я вспоминаю своих мальчишек. Дома, перед сном, я всегда целовала их, а теперь… бедняжки…

Она порылась в вещевом мешке и вытащила оттуда маленькую фотографию.

— Это старший, видишь? Может быть, на следующее свидание отец приедет с ним.

— А твой муж? — спрашиваю я.

— Он во Франции.

— И мой тоже, — говорит женщина с бледным лицом. И тут же добавляет срывающимся голосом: — У меня была дочка, как солнышко. Она только родилась, когда меня арестовали. И умерла здесь в прошлом году. Началась страшная эпидемия. Без воды, без медикаментов, без необходимого ухода дети умирали как мухи. Шестъ — семь детишек за день, а иногда и больше. Мы не знали, что делать с трупами, пока у нас их заберут, чтобы похоронить, и складывали в уборной. Сбегались крысы, и мы, матери, по очереди дежурили там. Я провела жуткую ночь среди крыс, потому что не хотела, чтобы они сгрызли моего ребенка.

Внезапно просыпаюсь и вижу: женщины сидят на своих матрацах и молчат. Еще ночь. У некоторых дрожат губы, в глазах слезы, кулаки сжаты.

— Что случилось?

— Тише!

К чему они прислушиваются? Как ни напрягаю слух, различаю только отдаленный, зловещий вой собак. Так они воют, когда чуют смерть… От страшного предчувствия перехватывает дыхание. Неужели?..

Все яснее и яснее слышится рокот мотора. Нет сомнения — это грузовик. Он приближается. Проезжает мимо тюрьмы. Постепенно рокот удаляется. II вдруг смолкает. Должно быть, грузовик остановился. Вой собак делается пронзительным и надрывным, почти человеческим. Внезапно он обрывается. Наступает мертвая тишина. Тревога волной прокатывается по всему коридору. Анхела затыкает руками уши. Какая-то старуха тихо молится. Несколько женщин беззвучно плачут.

«Тра — та — та — та — та!» — разрывает тишину пулеметная очередь, которую ни с чем не спутаешь. И сейчас же, словно прорвало плотину, коридор оглашается криками, рыданиями, яростными проклятиями.

— Убийцы!

— Сволочи!

— До каких же пор, мама родная, до каких?!

— О боже!

— Тихо! — приказывает чей-то властный голос.

Все стараются сдержать дыхание. И почти тут же слышатся короткие отрывочные выстрелы: добивают.

— Три, четыре, пять, шесть, — шепотом считает Анхела.

Восемнадцать.

Восемнадцать испанцев только что расстреляны на восточном кладбище, неподалеку от тюрьмы.

Таково ежедневное пробуждение узниц тюрьмы Вентас.

Входит тюремщица и громко выкрикивает чье-то имя.

— Я, — отвечает одна из узниц. — Зачем?

— На доследование, — отвечает та вполголоса и как бы с сочувствием.

— Боже мой! — шепчет женщина, делаясь белее полотна и прижимая руки к груди.

— Гады! — со злостью шипит Анхела.

— Что это за доследование? — спрашиваю я.

— Доследование? Чтобы заставить говорить, они выволакивают тебя из тюрьмы, везут куда-то и там или избивают палками или пытают электрическим током. Одним словом, делают с тобой все, что взбредет им в голову. А через несколько дней или недель ты возвращаешься сюда полной развалиной… или же вообще не возвращаешься.

— Но это же противозаконно!

— Милая, у тебя нет ни малейшего представления о том, что такое фашизм! Какое им дело до законности? Нику[18] — ту, что в третьей камере справа — выпустили на свободу! Хороша свобода! В дверях ее поджидало несколько молодчиков — фалангистов с машиной. Ее увезли в какой-то застенок и там измолотили палками. Семь бандитов били ее! Словом, Нику, молодую и здоровую, принесли обратно на носилках, к тому же ослепшую. Зрение постепенно вернулось к ней, но не полностью. Теперь она больше никогда не сможет разогнуться: в свои двадцать шесть лет ходит сгорбленная как старуха. Время от времени на нее нападают приступы безумия. И тогда ее приходится держать, потому что она никого не узнает. Ей кажется, будто она у фалангистов. «Трусы! — кричит она им. — Семеро против одной!» И сколько таких, как Ника! А таких, кто ушел на доследование и пе вернулся…

Женщина, которую вызвали, одевается с помощью двух других узниц и шепчет:

— Бедные мои дети, бедные мои дети…

Не сговариваясь, заключенные дают ей что-нибудь из своих скудных запасов: ломтик хлеба, помидор, кусочек соленой рыбы.

Влетает разъяренная надзирательница и истошно орет:

— Где тут та, что идет на доследование?

— Здесь, — отвечает женщина. Голос ее звучит твердо. Я смотрю на нее, пораженная. Она все еще бледна, но голова ее высоко поднята, взгляд бесстрашно устремлен на фалангистку.

Выходя из коридора, она оборачивается к нам, быстро поднимает руку и спокойно, не повышая голоса, говорит:

— Салюд, камарадас!

— Из этой они ничего не вытянут, — заключает одна из узниц.

— С каким бы удовольствием я сейчас хорошенько помылась, — говорю я.