И вдруг он вспомнил Чато маленьким. Полный самых лучших намерений, он объяснял ему тогда: «Солнце и земля…» Да, это он! Те же широко расставленные глаза, внимательные, полные мучительного неверия.

Он подошел к ним, ощущая босыми ногами тепло пола, еще влажного от воды. И, посмотрев на них с тем скорбным мужеством, с каким смотрел на солнце, сказал, стукнув себя кулаком в грудь:

— Кто я? Вы хотите знать, чем я дышу?

И слова хлынули из его рта, словно гной из прорвавшегося нарыва.

— Так вот. Если хочешь знать, чем я дышу, знай: голодом и нищетой. Голодом, нищетой, жаждой, унижением и всей существующей на земле несправедливостью. Вот чем я дышу. У меня в груди все горит, так я этим надышался… Слышишь, атаман? Голод и нищета всю мою жизнь! В обмен на это…

Он распахнул дверь в свою комнату, и перед ними предстала черная железная кровать, грязная мятая простыня, соломенный матрац, баул, облупившаяся стена, лампочка, уныло повисшая на шнуре, засиженном мухами.

—* Вот ради этого — ради этой вонючей постели, ради скудного обеда и ужина — я живу… Видишь этот баул?

Он полон знаний. Эти знания я приобрел в обмен на свое достоинство. В обмен на достоинство… И в результате… вот это.

Грегорио внимательно смотрел на него, разинув рот.

Чато объяснил, пожав плечами:

— Это учитель…

— А, понятно, — сказал Грегорио с каким-то облегчением.

Он положил винтовку на стол, выпил вина, вытер тыльной стороной ладони рот.

— Так, значит, ты грамотный… Что ж, нам нужны такие люди, как ты.

— И мне, — ответил он глухо, едва слышно. — Мне тоже нужны такие люди, как ты.

Он пошел за теми, в ком — сам того не подозревая — подсознательно видел виновников своего поражения. Не кто иной, как он, отыскал укрытие священника и алькальда, догадавшись, в каком именно сарае могут они прятаться, в каком именно углу. Какое-то обострившееся чутье толкало его туда, куда другим и в голову не приходило заглянуть.

— И все-то он знает!.. — удивлялся Чато.

А Грегорио спросил его вечером:

— Ты, наверное, все на свете знаешь?..

Над деревней воцарилась глухая тишина. Позади остались ярость, горящая церковь и сарай с алькальдом. Наконец-то они были внутри замка, в желтой гостиной с большим балконом, распахнутым настея5ь. На столе стояли бутылки с вином и бокалы герцога. Бледное июльское небо над церковью окрасилось в розовый цвет. Не слышно было мычания быков. Они разбрелись в разные стороны. Пастух вместе с Чато и сыновьями Беренгелы распивал вино внизу. Остальные совершали ночной обход по домам села. Большой костер перед дверью замка пожирал картины, вещи, изображения святых, книги, одежду.

Он разговаривал с Грегорио, который ничего не понимал, но внимательно слушал, потягивая вино. Как давно он ни с кем не говорил!

— Меня взяли мальчиком, оплачивали мои занятия… За Это я должен был жить, как раб, понимаешь? Стать игрушкой для старухи, превратиться в жалкую куклу проклятой старухи…

К горлу подступила тошнота при воспоминании о пергаментной коже Великой Благодетельницы, о ее доме, похожем на замок: с таким же затхлым запахом! Он с отвращением вспоминал ее вкрадчивую ласку, исходивший от нее запах вина, жемчуг на морщинистой оголенной шее…

— Так, значит, ты расплачивался, да? Ты был ее… — Грегорио, хихикая, подмигивал правым глазом.

— Да, расплачивался. Понимаешь, Грегорио? Ты понимаешь, о чем я говорю? Но я вырвался оттуда, чтобы все исправить! Чтобы ни с одним юношей не случилось того, что случилось со мной. Я вырвался из ее рук и ушел бороться с одной только верой в душе, с одной верой…

И снова к нему вернулись его мечты, обновленные, свежие. Вернулось желание мстить. Но это была не слепая месть, а разумная, созидательная.

— Чтобы ни с одним юношей не случилось… Но здесь… что-то произошло… Что именно? Не знаю. Не знаю, Грегорио.

Его вдруг охватила страшная усталость.

— Я гнию заживо…

И вот теперь настал этот день, этот час. Там, внизу, горели книги и святые герцога. А здесь, на стене, висела та самая картина. Он еще раз взглянул на нее. Картина, казалось, заполнила собой все вокруг. «Возможно, будь у меня такая картина… или напиши я ее сам, все сложилось бы иначе», — подумал он.

— Теперь все будет по — другому, — сказал Грегорио. — Хочешь выпить?

Его мучила жажда. Он не пил вина, но сейчас другое дело. Сейчас все изменилось. «Может быть, я просто боялся вина…»

В эту минуту в гостиную вошел Чато и показал на картину:

— Теперь настала очередь этой.

— Эту не тронь, — сказал он.

. — Почему?

— Потому что не тронь.

Чато подошел к нему.

— Может, ты из верующих, хоть и не ходишь в церковь?

— Никакой я не верующий! Но эту картину ты не тронешь!

Удивленный Грегорио встал, склонился к позолоченной пластинке на раме, читая по складам, и неожиданно засмеялся.

— Ты не хочешь, чтобы ее трогали, потому что тут написано «УЧИТЕЛЬ»?

Почему-то на память ему вдруг пришли большой крест, который вынесли., когда над полями нависла засуха, израненный, окровавленный человек и песнопение старух: «Учитель наш., смилуйся над нами…» Он был страшен, в кровавых ранах. Нет, не поэтому; хотя там действительно было написано «УЧИТЕЛЬ» — он знал об этом еще тогда, когда смотрел на картину из своего окна.

Его охватило такое же чувство, какое он испытывал, когда мчался к реке, вдогонку за ветром. Человек с картины был здесь, величественный, одинокий, с поднятой вверх рукой; совсем рядом он видел его бледное, худое лицо, его длинные черные волосы, его темные глаза, которые всегда смотрели на тебя, где бы ты ни стоял.

— Потому что ты тоже учитель? — смеялся Грегорио, наливая себе еще герцогского вина.

Он подумал: «Учитель? Учитель чего?»

И тогда он увидел обоих. Чато и Грегорио смотрели на него так же, как человеческие головастики там, в сырой школе. У них было то же выражение глаз, как у тех, когда он говорил: «Земля вращается вокрут солнца». А насмешки… А недоверчивые крестьянские глаза… перед которыми слова бессильны. МНЕ НУЖНЫ ТАКИЕ ЛЮДИ, КАК ТЫ, Весь день он витал в облаках. Весь день.

— Налей мне анисовой водки… Разве ее нет?

Водки не было. Только вино. Чато вытащил нож и разрезал картину сверху донизу.

С тем же спокойствием, с каким произносил свое безрадостное «ха, ха, ха», он взял винтовку Грегорио и выстрелил Чато в живот. Чато открыл рот и медленно опустился на колени, не сводя с него взгляда. Грегорио вскочил. Но его остановило дуло винтовки. И снова эти глаза: одни стекленеющие, другие полные удивления, ярости, страха.

Тогда он крикнул:

— Так вы не понимаете? Вы ничего не понимаете?

Грегорио сделал движение: возможно, хотел выхватить одну из тех гранат, которые по — детски выставлял напоказ (как мальчишки свои баночки с ящерицами, головастиками, терновником: как мальчишки, которые ничего не понимают, раньше времени устают и не желают ничего знать ни о солнце и земле, ни о звездах и облаках, ни о времени и математике; как мальчишки, которые мучают летучих мышей, считая их дьявольским отродьем, и, спрятавшись в кустах ежевики, бросают камни в учителя; как мальчишки, которые роют волчьи ямы, толкают тебя туда, потешаются, хохочут, верещат под прутьями — и сжигают время, жизнь, человека и надежды…). Снова на него, как когда-то в школе, пристально смотрели глаза, полные мрачного удивления, причину которого он так и не сумел разгадать.

— Вот тебе, получай и скажи спасибо, — он выстрелил в Грегорио — раз, другой, третий.

Затем бросил винтовку, спустился по лестнице и через черный ход вышел в поле. Его гнало одиночество, и он бежал, бежал, бежал. Словно хотел убежать от тех двадцати пяти лет, которые провел здесь.

Два дня он, точно волк, бродил в горах, питался ежевикой и плодами земляничного дерева. Скрывался в пещерах возле оврага, где жили летучие мыши. Сюда доносилось мычание быков, шлепавших по воде и камням. Загнанных быков, напуганных пожаром, заблудившихся.