Дионисио не получал жалованья, но Эсекиель постоянно внушал своему приемному сыну, что потом лавка будет принадлежать ему одному и никому другому. Мальчик уплетал За обе щеки, как и Эсекиель. Как и у Эсекиеля, у него во время еды лоснились подбородок и уголки губ. И, как Эсекиель, он готовил себе на второй завтрак и на полдник огромные бутерброды с ветчиной, колбасой, сыром или же мармеладом. Дионисио мог есть все, что хотел и когда хотел. По вечерам — в половине седьмого — он шел наверх, причесывался, опрыскивал себя из пульверизатора одеколоном, сильно пахнувшим фиалкой. Снимал халат, дочиста отмывал рутки и отправлялся в школу изучать счетное дело.
Все складывалось хорошо для Дионисио, и он не желал бы ничего иного, если бы не ватага мальчишек во главе с Манолито. Манолито и его товарищи жили в лачугах.
Эти сорванцы, загорелые, тощие, безжалостные и веселые, собирались на открытом месте, за лачугами, и играли в какие-то непонятные, дикие и все яге пленительные игры. Манолито и его банда заставили Дионисио задуматься о друзьях. Друзья, игры, приключения. Всего этого он был лишен.
Дионисио не раз пробовал завести с ними дружбу. Но Манолито и его товарищи редко принимали его играть. Дионисио был «лавочником».
Лавка служила предметом зависти и в то же время ненависти для тех, кто жил в лачугах. Постепенно Дионисио понял это. В лавке им не давали в кредит, но без нее они не могли обойтись. В лавке имелось все необходимое, но купить можно было только за наличный расчет. (Разумеется, это правило касалось лишь тех, кто жил в лачугах.)
— Запомни, Дионисио, — тихо наставлял Эсекиель своего приемного сына, — дону Марселино и донье Асунсьон ты можешь отпускать в долг, потому что они богаты. А тем, кто живет в лачугах, нет, потому что они бедны. Никогда не забывай этого.
Дионисио все понял, хотя усмотрел в этом явное противоречие. Понял он также, что обитатели лачуг чуждаются его. Вспомнилось, как однажды Манолито зашел в лавку в ту минуту, когда он делал себе бутерброд с колбасой. Чтобы удобнее было есть, он придавил колбасу большим пальцем. Палец был залеплен грязным пластырем, потому что он поранился, отрезая сто граммов сыра. Вдруг Дионисио ощутил какое-то неприятное беспокойство. Он поднял голову и увидел круглые, проницательные глаза Манолито, внимательно смотревшие на большой палец, залепленный грязным пластырем, и на колбасу, придавленную к хлебу. Что-то заставило Дионисио повернуться к Манолито спиной. Между тем Эсекиель строго спросил у мальчика, что ему надо.
— Пачку соли, — ответил Манолито.
Голос Эсекиеля стал еще строже:
— А деньги у тебя есть?
Да, те, кто жил в лачугах, не любили Дионисио. Они не любили его, и, можеть быть, именно поэтому ему еще больше хотелось подружиться с Манолито и его товарищами. Особенно летом, когда палило солнце и они шумной ватагой отправлялись купаться. Но его они не любили, это было ясно. И все же в тех редких случаях, когда они принимали его играть, Дионисио возвращался домой полный впечатлений и почти всю ночь не мог заснуть.
Однажды Эсекиель дал ему двадцать дуро. Просто так, дал, и все. Правда, Дионисио не раз просил его:
— Крестный, у меня всегда пусто в кармане… Дайте мне немного денег, я не буду их тратить. У ребят в школе всегда водятся карманные деньги…
Эсекиель в ответ отрицательно качал головой и говорил:
— Нет, денег ты не получишь. Ты же знаешь, когда — ни будь лавка станет твоей. Кормят тебя досыта и не переутомляют работой. Чего еще тебе надо?
Подобные доводы вынуждали Дионисио умолкнуть. (Он мог бы, конечно, сказать: «Пофорсить!» — но не осмеливался.) И вдруг однажды утром, когда он подметал в лавке, Эсекиель сказал ему:
— Возьми, и чтобы больше ты не приставал ко мне. Но горе тебе, если ты их потратишь. Спрячь их куда-нибудь подальше, чтобы не было соблазна!
Двадцать дуро. Сразу двадцать дуро, одной бумажкой. У Дионисио перехватило дыхание.
— Спасибо, крестный… Вот здорово!
— Но только не трать их… Договорились? Не трать!..
Дионисио так и сделал — спрятал их. Теперь он ничего не хотел, кроме одного: чтобы Манолито и его товарищи приняли его в свою компанию.
Он хранил деньги в шкафу между рубашками, и мысль, что они лежат там, радовала его. Первые дни он то и дело ходил на них взглянуть. И ему вспоминалась прочитанная когда-то история про скупца, который любовался своим золотом и ласково гладил его. Дионисио довольно улыбался.
Но спустя пятнадцать — двадцать дней случилось нечто непредвиденное. Было это в понедельник, к вечеру. Дионисио вышел из лавки и решил прогуляться по равнине. Наступало лето, и солнце еще светило вдали, над волнующейся поверхностью моря. Приблизившись к лачугам, он услышал крики и вместе с мальчишками побежал туда, откуда они доносились.
Несчастье обрушилось на семью Манолито. Отец его, работавший каменщиком, свалился с лесов и сломал себе три ребра и ногу. Отца увезли в больницу, а жена его громко причитала, окруженная соседками. Возле лачуги, прямо на земле, засунув руки в карманы, сидел хмурый и бледный Манолито, равнодушный ко всему на свете. Дионисио стало жаль его. Он подбежал к Манолито и хотел сказать что-нибудь утешительное, но не нашел нужных слов. Манолито поднял глаза (как в тот день, когда увидел Дионисио с бутербродом). Под взглядом его черных глаз Дионисио совсем оробел.
— Убирайся отсюда, свинья! — с презрением крикнул Манолито. — Пошел вон!
И Дионисио медленно побрел прочь, чувствуя, как его плечи сгибаются под тяжестью невыносимого отчаяния.
В ту ночь он принял решение, и почти без колебаний. Он встал раньше обычного и, прежде чем спуститься в лавку, вышел через черный ход и побежал к лачугам. Он бежал, держа в кармане руку, в которой были крепко зажаты двадцать дуро.
Когда он добрался до лачуги Манолито, сердце его готово было разорваться.
— Маноло! — позвал он дрогнувшим голосом. — Маноло, пойди сюда, я должен тебе кое-что дать!
Манолито вышел, полуголый, заспанный. За ним просунули в дверь свои головы младшая сестренка и двое совсем маленьких ребятишек.
— Где твоя мать? — спросил Дионисио.
Манолито пожал плечами, и губы его презрительно искривились.
— Где ей быть… В больнице!
Дионисио почувствовал, как кровь прилила к лицу.
— Послушай, Маноло… я пришел сказать тебе… Вот смотри: это мои сбережения, но если ты хочешь… я тебе их одолжу, а когда ты сможешь… В общем, мне не к спеху… можешь и вовсе не отдавать…
Он протянул купюру. Манолито стоял неподвижно, приоткрыв свой маленький чем-то измазанный рот, и пристально смотрел на деньги каким-то бессмысленным взглядом. Потом медленно протянул свою худенькую руку, выпачканную землей. Дионисио вложил в нее деньги и убежал.
Сердце его тревожно ныло, когда он входил в лавку. Эсекиель дал ему подзатыльник.
— Где тебя носит, бродяга!.. Живо подметай!
Все утро он провел как во сне. Каждый раз, когда звонил дверной колокольчик, ноги у него подкашивались.
Но Манолито появился только в середине дня. Его фигурка четко вырисовывалась в дверном проеме, полном солнечного света. У Дионисио екнуло сердце, он только успел подумать: «Какие тощие ноги у Манолито!» Сейчас Манолито совсем не походил на предводителя ватаги. Он скорее напоминал птенца, печального, грязного, заброшенного птенца.
Эсекиель неприветливо посмотрел на него. Отчетливо и тихо Манолито попросил риса, сахара, растительного масла, свечей… Эсекиель перебил его своим обычным вопросом:
— А деньги у тебя есть?
Произнося слово «деньги», он всегда потирал кончиком указательного пальца о большой. Манолито ответил твердо:
— Да. И еще мне дайте…
Что-то шумело в ушах Дионисио, и он не мог дальше слушать. К горлу подступил удивительно сладостный комок. Захотелось скрыться от глаз Манолито. Колени у него дрожали, и он присел тут же за прилавком на пустой ящик из-под кока — колы. Он видел только Эсекиеля, который с недоверчивым видом выкладывал на прилавок продукты.