Я. вспоминает о посещении им семинара, посвященного вечным ближневосточным темам, на который приехал один из главных архитекторов Дела Мира. Он  молод, и были времена, когда Я. считал его лучшим будущим претендентом на премьерское кресло в Герцлии-Флавии. Он умен, рационален, практичен. Он хочет не чуда, а сделать мир разумным. Живой символ неудачи, упрямо стоящий на своем. “Это незаурядное достижение властей предержащих, говорит он, – убедить людей, что есть нечто более важное, чем их жизнь”. Я. слушает его со вниманием. Ему бросается в глаза то, как он войдя в небольшое простенькое помещение, в котором проводится семинар, сразу отходит в дальний угол и стоит там, в сопровождении своей помощницы. Помощница улыбается присутствующим и идет по направлению к людям, а он остается в углу, одинокий и серьезный на расстоянии не менее двадцати метров от прилично-тихо шумящей толпы.

  Не может быть, думает Я., чтобы этот человек не крыл последними словами Соседей, превративших его дело в труху, а его самого в посмешище. Если его об этом спросить, он скажет, что не думает о Соседях, а думает о нас и будет выглядеть закрытым плотнее, чем герметичный отсек подводной лодки. Он фильтрует для присутствующих свои чувства, он фильтрует и идеи. На семинаре – в основном выходцы из Российской Империи. Он забывает, оправдывает его Я., как знакомы нам пыльные фильтры идей.

  А вот второй портрет в галере представляет Прекрасную в Праведном Гневе. Она – сама эмоциональность. Она вызывает у Я. симпатию своей очевидной искренностью. Ее темперамент ни за что не позволит ей что-нибудь скрыть. Ведь это так очевидно, что даже если напялить на нее талибанский балахон, ей не спрятать камня за пазухой. Если задать ей самый простой вопрос, например “Который час?”, или (прикинувшись плебсом) “Сколько времени?”, она ответит: “Это ужасный час, нисколько времени у нас не осталось”, – энергичным жестом обеих рук подтвердит она свои слова, и камень тут же выпадет из-за пазухи и ударит ее по ногам. Однажды, когда у телеведущего закончились вопросы, которые он задает всем политикам каждую неделю, она начала было по своей инициативе рассказывать о том, как сказала Соседям: “А вы попробуйте без насилия и убийств...”. Я. так хотелось узнать, что ей ответили Соседи, но тут телеведущий объявил, что время закончилось, и Прекрасная в Гневе смиренно замолчала, ведь для эмоциональных людей так естественно соблюдать дисциплину.

  Прекрасная в Гневе ненавидит всякую фальшь и несправедливость, она вдвойне ненавидит и фальшь, и несправедливость, когда они обращены к Соседям. Мы отняли у них свободу, мы не даем им свободно дышать, – говорит она страстно. Но больше всех не переносит она Голду Меир.

  – За что? – спрашивают ее.

  – В ней было столько высокомерной еврейской праведности, – отвечает Прекрасная в Гневе.

  Я. просто взрывается от хохота при этой фразе, но проникается к ней еще большей симпатией.

  Отчего, отсмеявшись, он загрустил? Да оттого, признается он себе, что место его вроде бы с ними, но там ему плохо.

ФОБИИ Я.

  Он и еще распалял бы в себе неприязнь к “либералам”, у которых глаза лучатся идеалами, обращенными к людям, но внутренний взор направлен в небо, чтобы не видеть человечьего дерьма. Но в нем жило опасение, как бы ему не прослыть крутым “русским” сионистом с его суровой и мрачноватой убогостью, отдаленно напоминающей состарившихся коммунистов Российской Империи в болоньевых плащах с такими же допотопными лозунгами. Однако над этими двумя фобиями возвышался, чувствовал Я., холмик еще одной фобии – фобии к окультуренному, образованному, умному нигилизму, который, по его мнению, – разновидность холопства (тут он благодарен Б. за его резкость, которую ему теперь приходится только повторять, а не изобретать заново). Почему?

   Где-то на второй год после приезда в страну американская фирма, в которой Я. работал тогда, устроила курсы английского языка. Преподавал репатриант из США. Я. однажды с гордостью сказал ему, что евреи во всем мире – либералы. “Во всем мире – да, а здесь нет, – ответил “американец”, – здесь есть и то, и другое”.

  Теперь Я. кажется, что строки, которые он в своей либеральной юности, вполне возможно, прокомментировал бы словами: “Ладно... о-кей...” - теперь словно в zoom-е приблизились к нему:

  “Какой все-таки экстремизм!” – думает Я.

  – Разве я мизантроп? – спрашивает он Баронессу. Она задумалась, но не ответила.

N++; О СЕГРЕГАЦИИ И КОЛОНИАЛИЗМЕ НА ДОМУ

  – Сегрегация бывает двух видов, – начал Б., – хорошая и плохая, то есть хорошая, когда мы отвергаем кого-то, и плохая, когда кто-то отвергает нас. Каждый из этих двух видов содержит подвиды:

  – сегрегация социально-имущественная;

  – интеллектуальная;

  – этническо-расовая;

  – сексуально-половая;

  – возрастная;

  – родственно-семейная;

  – и, наконец, сегрегация индивидуально-личная.

По части классификаций Б. не уступает педантичному А., считает Кнессет.

  – Как, по-вашему, – спрашивает Б., – громадный разрыв в цене, которую платят везде на Западе за примерно одинаковое жилье в “хороших” и “плохих” районах, разве не средство узаконенной сегрегации?

  – Именно, – соглашается Кнессет.

  – Подход этот очень разумен и в духе времени, – отмечает Я., – он позволяет одновременно с гневом отвергать сегрегацию в Южной Африке и в то же время успешно практиковать ее, например, в Париже.

  – Сразу по приезде в страну я снял дешевую квартиру в таком вот не слишком хорошем районе, – подтвердил А. – Ее окна выходили на соседний дом, и я нередко мог наблюдать многодетную семью в квартире напротив. Там был, видимо, только один туалет, и по  утрам мальчики порою справляли малую нужду прямо из окна своей спальни. А в нашем доме двумя этажами выше жила женщина. Ее старшая дочь достигла брачного возраста, и по вечерам дом брался в осаду молодыми людьми. Как коты, они рассаживались на крышах припаркованных машин.

  – Границы социальной сегрегации часто совпадают с границами сегрегации этнической, – продолжил Б. – и здесь возникает явление, которое я назвал бы колониализмом на дому. Негативные явления следует изучать там, где ими особенно  возмущаются. Известно, кто первый кричит: “Держите вора!” Так вот, изучать домашний колониализм, конечно же, лучше всего на Острове Пингвинов, известном своей изысканной ксенофобией, которую в такой блестящей стране не выражают проламыванием башки “чурке”, а поговаривают – пальцем, опущенным официантом в бокал с вином. Убив однажды в карательных акциях четверть миллиона жителей в колонии, с которой ему особенно не хотелось расставаться, и все же уйдя из нее, Остров Пингвинов и завел у себя колониализм домашний, окутав его словесным туманом защиты колонизированных, из которого изливаются порой потоки гнева на “расистское” Еврейское Государство. Я сделал подсчет – Герцлии-Флавии при ее нынешней технике ведения войны потребовался бы 231 военный конфликт с Соседями, чтобы число погибших в них Соседей сравнялось бы с тем количеством жертв, какое оставила только одна колониальная война Острова Пингвинов.