Может быть, в чем-то и мы виноваты, спрашивает себя Кнессет Зеленого Дивана. Но ведь мы так хотели примирения, так стремились к нему. Конечно, мы виноваты, говорят самые чистые души в Лагере Мира – Генерал-пианист не сумел правильно приготовить кофе Соседям.

  Раздосадованные неудачей граждане Еврейского Государства смещают Генерал-пианиста. Зерна Великого Перелома зреют в душах приверженцев Лагеря Вечного Мира.

СОН ЕВРЕЙСКОЙ СОБАКИ

  Легенды о том, что Соседи панически боятся собак, а собаки, чувствуя страх, звереют от ненависти к Соседям, Я. слышал из разных источников. Еврейский журналист, переодевшийся и принявший облик Соседа, чтобы узнать, каково жить в его шкуре в Еврейском Государстве, однажды погладил собаку хозяйки ресторанчика, в который он нанялся мойщиком посуды.

  “Я думала, Соседи не любят собак”, – искренне удивилась хозяйка.

  “Это было самое тяжелое оскорбление, которое мне пришлось испытать в соседской шкуре”, – рассказал журналист. Он рассказывал об этом во времена Великой Иллюзии, и сидящие перед телеэкранами, и сам Я. проникались горячим сочувствием к Соседям, с которыми у нас благодаря этому сочувствию заключен будет близкий и вечный мир. В качестве кого этот журналист тогда испытал оскорбление, в качестве еврея или в качестве воображаемого Соседа, пытался прояснить для себя Я., и, размышляя, сначала задремал, а потом и вовсе заснул.

  Сначала он почувствовал свой влажный нос и короткую шерсть, затем он сел, но в таком положении тут же стало ясно ему, что кроме шерсти на нем ничего нет, а он все-таки в публичном месте. Поняв это, он снова встал на четыре лапы. И тотчас увидел в толпе Соседа. На нем не было клетчатого платка, как на Добром Дедушке маленькой Интифады, но он не был расслаблен, как остальные люди в толпе. Если бы кто-нибудь из этой толпы стащил бы ханукальную суфганию с прилавка и слопал бы ее, он, возможно, испытал бы угрызения совести, думает пес, а этот, на котором сосредоточилось сейчас его внимание, наверное, испытал бы только чувство удовлетворенного голода, и никакого раскаяния. Шерсть начала приподниматься у него на загривке. Он вдруг вспомнил, что люди из толпы придумали недавно новый ханукальный лифчик – его чашечки имеют форму этих пончиков-суфганийот с сочной темно-красной каплей вишневого варенья на самом выступе чашечки. Но какое ему, черт побери, теперь дело до этого варенья и этих чашечек, если он – пес. Его нос и губы морщинятся, и его зубы теперь хорошо видны окружающим. Они видят, кому предназначен его оскал, и потому не боятся его, как не боятся и глухого хрипа, рвущегося из его гортани.

  А нет ли у этого типа под рубашкой широкой ленты с трубочками, напоминающими толовые шашки, увязанные наподобие короткой пулеметной ленты? От этой мысли глухое рычание переходит в остервенелый лай. Как разогнавший двигатели на взлетной полосе реактивный самолет, пес отпускает тормоза и сквозь толпу несется к замершей цели. Только бы страх сковал Соседа настолько, чтобы он не потянулся к кнопке, которая у него неизвестно где. В руку пес может вцепиться только в одну, а второй тот сможет воспользоваться. Долечу ли я до горла? – как новейший процессор компилирует на бегу свою программу пес. Сосредоточенность, толчок, прыжок...

  Я. встрепенулся во сне и открыл глаза. Декабрьское солнце было мягким, легкая прохлада наполняла прозрачный воздух. Пришлая кошка внимательно смотрела на него из сада. Вдруг случился проблеск, будто в окне дома напротив мелькнула и не зажглась неоновая лампа, но нет, это в лучах низкого солнца сверкнула жидкая стайка мелких мошек.

N++; ЗЛАЯ ЕВРОПА

  – Несправедлива к нам Европа, – сделал заявку А.

  – Злая тетка, – подтвердил В.

  – Циничная и лицемерная, – обвинил Б.

  Я. предложил художественный образ.

  – Кому не знакома такая сценка в детстве? – сказал он. – Вот появился хулиган среди детей, который всем досаждает, требует мелких денег, дети молчат – боятся, и тут выходит во двор во спасение взрослая тетя. Ну вот, наступило наконец избавление, думают дети, и хулиган тоже думает, что сейчас его приструнят. “Перестаньте драться, мальчишки”, – говорит тетя и скрывается за углом со своей сумочкой.

  – Я просто поражаюсь, – вскипел Б., – неужели европейцы, не видят, что как только Соседи действительно соглашались на мир, они немедленно его получали. Даже от тех наших политиков, которые изображали из себя хулиганов.

  – Мы не так давно были в Риме, – сказал Я. – Экскурсовод наш была из местных. Женщина, несомненно, оригинальная, дерзкая в лучшем смысле слова, напоминала немного Веничку Ерофеева перед открытием магазинов: как и он в это время суток, была абсолютно трезва и так же своевольно остроумна и раскованна. В какой-то момент речь зашла о политике, и кто-то горячо сказал ей: “Европейцы не понимают...” “Европейцы все понимают”, – ответила она на своем медлительном, но хорошем русском. И я ей сразу поверил – европейцы все понимают.

  – Поймите и вы их, – сказала Баронесса, – они тоже люди, им хочется видеть себя красивыми. Я прочла недавно очень трогательную книгу одного европейского автора. Там еврейского мальчика от нацистов спасают хорошие европейцы – и граф с графиней, и католический священник, и суровая аптекарша, и крестьяне. Спасают даже не от нацистов, а от плохого еврея, который разъезжает на джипе вместе с нацистами и опознает для них еврейских детей.

  – А немецкого офицера, который пришел в приют на Рождество с конфетами, все понял, но никого не выдал, и даже еврейским детям дал на одну конфету больше, такого там не было? – спросил Б.

  – Кажется, нет, – ответила Баронесса. – Хотя я об этом где-то, кажется, слышала.

  – В Амстердаме, – сказал Б., – я не попал в музей Анны Франк, но меня тронула длинная очередь у входа. О чем думают стоящие в ней люди, – гадал я. Когда я уже улетал в Тель-Авив, голландка, офицер безопасности, экзаменовавшая меня в аэропорту, спросила, был ли я в этом музее. Я ответил, что нет, – и замялся. Она, должно быть, решила, что я равнодушный чурбан. Наверное, я не из-за очереди не пошел – себя пожалел, не захотел лишней травмы, тем более у них на глазах, – добавил Б., имея, видимо, в виду европейцев.

  – Удивлюсь, если окажется, что автор не еврей, – сказал Я.

  – Наверняка еврей, – отозвался Б., – правнук капитана Дрейфуса.

  – А вот встретит тебя правнук Дрейфуса на каком-нибудь на дипломатическом рауте... – сказала Баронесса.

  – ... где царит атмосфера европейской культуры, и Галльский Петух говорит Британскому Льву доверительно: все наши проблемы из-за одной вонючей курицы... – дорисовал картину Б.

  – Так вот встретит тебя Дрейфус-правнук на рауте, где царит атмосфера европейской культуры, – смеется Баронесса, – и скажет тебе: “Вы, сударь, негодяй и расист, что в общем одно и то же”.

  – Тишина наступит в зале, – дорисовывает картину Я., – блеснут бриллианты на дамах. Мужчины во фраках из позиции, похожей на ту, что принимают по команде “вольно” гвардейцы в строю, перейдут в позу горделивой серьезности. “Смирно, равнение на глубочайшее уважение к равенству всех рас и народов”, – скажет вам их величественная осанка. Женщинам вытягиваться не нужно, только чуть-чуть приподнять головы. Некоторое время понадобится и мужчинам, и женщинам, чтобы найти место, куда можно поставить бокалы, и уж затем все вместе аплодисментами, не бурными, нет, очень сдержанными, отметят они этот благородный и безоглядный поступок.  

  Члены Кнессета с интересом смотрели на Б., который выглядел не на шутку задетым и даже покраснел.

  – Я Б., а не И. – и не подставлю вторую щеку, – ответил Б. серьезно. – Я – ногой в пах.