— Братья, — сказал Омер из Кыршехира, — надо помочь нашей землячке, помочь прямо сейчас. Мы, турки, должны поддерживать достоинство нашей нации.

Те, к кому он обращался, растерянно поднимали глаза вверх, на беленые потолки, и так же растерянно глядели на мозаичный пол. Никто не знал, что делать.

Тут Омер припомнил, что в конце коридора есть мужской туалет.

— Идите за мной, — бросил он Махмудовой жене, гордый своей находчивостью. Дрожа, как электрический вибратор, Махмуд дернул за руку жену:

— Пошли!

Они кинулись следом за Омером и, сбежав по короткой лестнице из четырех ступеней, оказались у туалета.

— Только против смерти нет никакого средства, — сказал Омер. — Постойте здесь. А я пока разведаю, нет ли внутри кого из немцев.

Но Сафиназ уже не могла ждать. Она ворвалась в дверь прямо по пятам за Омером. Как раз в эту секунду из туалета вышел немец, двое собирались войти. Все трое ошарашенно уставились на женщину. Один из них, думая, что произошло недоразумение, хотел остановить ее.

Но Махмуд подтолкнул жену:

— Иди, иди!

Пока немец наставительно говорил: «Вы попали не сюда, здесь мужской туалет», — Махмуд впихнул жену в одну из пустых кабинок.

— Закройся изнутри.

А сам остался стоять поблизости. К нему подошел Омер.

— Спасибо тебе, землячок, — тихо сказал Махмуд. — Век не забуду твоей доброты, благослови тебя Аллах! Ты уж иди, я сам покараулю.

Он весь кипел. «Ну и всыплю же я этой дуре, — думал он. — Сперва надо нужду справить, а потом уже идти в управление по делам иммигрантов. Вот вернемся домой — поучу ее хорошенько! В другой раз умнее будет!»

Пока Сафиназ находилась в кабинке, у двери, которую подпирал изнутри Махмуд, собралось человек шесть: и немцы, и приезжие. Они нетерпеливо переминались с ноги на ногу.

— Ес гибт айне фрау[118] внутри, — сказал он, приоткрыв дверь. — Подождите немного, битте.

— Абер хир ист[119] мужской туале! — сердито проворчал один из немцев.

— Майне фрау, — ответил Махмуд. — Жена моя.

— Зачем же ты впустил ее, не стыдно?

Подошел еще мужчина.

— Кто впустил женщину в наш туалет?

— Я впустил, — закричал Махмуд, теряя над собой власть. И вдруг взорвался: — Вот взял и впустил. И ничуть мне не стыдно.

Атмосфера явно накалялась, но жена все не показывалась.

«Ты что там, неделю сидеть собираешься!» — хотел крикнуть Махмуд, но прикусил язык: неудобно, что подумают люди?

Мужчин собралась уже целая толпа. Все только и повторяли: «Стыдно! Стыдно!» Пытались выяснить, кто же пропустил женщину в мужской туалет: турок ли, итальянец, марокканец. Позор такой, что не приведи господь! «Стыдно! Стыдно!» — звучало за дверью. Да так громко, что, казалось, эти голоса мог слышать весь город.

«Ну и дела! — лихорадочно размышлял Махмуд. — Вышло как по пословице: „Хотели от дождя убежать, под град попали“. Как же нам спастись от этой беды, уважаемая Сафиназ-ханым?» Он громко забарабанил в дверь кабинки.

— Да выйди же ты наконец! Все тебя ждут.

Мужчины все подходили и подходили. Здесь же собрались и те, кто ждал своей очереди в двенадцатый и шестнадцатый кабинеты. Наконец появилась сконфуженная Сафиназ. В полнейшей растерянности Махмуд схватил жену за руку и, опустив глаза, потащил по коридору.

«Вот проклятая страна! — ругался он про себя. — Чтоб она провалилась ко всем чертям. Нигде такого срама не терпел, как здесь…»

Протискиваться сквозь густую толпу было трудно, но другого выхода не оставалось.

Тем временем атмосфера продолжала накаляться. И в коридоре, и на лестничных площадках шли ожесточенные споры. «Стыдно! Стыдно!» — слышалось с одной стороны. С другой неслось: «Если кому и должно быть стыдно, то только вам! Выдумали тоже — запирать уборную. Безбожники!» Тем, кто говорил: «Вот бессовестный человек, жену в мужской туалет отвел», — возражали: «А что ему оставалось делать? Люди с самого утра ждут. Попробуй-ка тут вытерпи».

Махмуд и Сафиназ с опущенными глазами ждали своей очереди. Препирательства не стихали. Иммигранты бурно возмущались. Селями из Зонгулдага состоял одновременно и в немецком и в турецком профсоюзах. «Надо протестовать против ущемления наших прав», — решил он. И громко обратился ко всем присутствующим:

— Уважаемые коллеги! Предлагаю немедленно отправиться в муниципалитет.

В это время показался одутловатый, с лицом, похожим на дыню, герр Кемпер. Представители крупных фирм — Маннесмана, Круппа, Тиссена — не раз предупреждали его: «Пожалуйста, обращайтесь с иностранными митарбайтер[120] полюбезнее. На вас поступает очень много жалоб».

Положение складывалось угрожающее. Достаточно искры, чтобы вспыхнул пожар. Герр Кемпер поднял правую руку.

— Битте, унзере[121] иностранные гости! Прошу вас потише.

— Он еще хочет, чтобы мы молчали, — раздался возмущенный возглас. — Мать его так-разэтак. Мы будем молчать, а они позапирают все уборные. Такое же безобразие и в бюро по трудоустройству.

— Вопрос этот простой, и мы его сразу разрешим. Битте.

— Когда же ты это сделаешь, свинья этакая? — крикнул кто-то по-турецки.

— Отныне уборная не будет запираться на ключ, — добавил герр Кемпер.

«Для наших немецких сотрудников мы выделим особый туалет, внизу, — решил он. — А иностранцы пусть пользуются этим. В сущности, их претензии вполне обоснованы…»

Пламя гнева постепенно угасало, наконец совсем улеглось. Лишь один Махмуд несколько раз буркнул по-турецки:

— Говоришь, сразу уладим этот вопрос. А где же ты был до-сих пор, шайтан желторылый?

Прошение на имя Аллаха

Хайри Джан из Кырмалы медленно возвел глаза к небу, где висело недвижное, будто приколоченное солнце. И вдруг ему померещилось: там, в своем райском саду, восседает сам великий господь. Среди пышной зелени пламенно рдеют розы, золотыми звездами сверкают желтые фиалки. Горькое уныние наполнило его взгляд.

«В этой жизни не сбылась ни одна моя заветная мечта. Одна и есть у меня гордость — усы», — подумал он, разглаживая пальцами свои усы. Они и впрямь были редкостной красоты.

Не только у него самого — во всей деревне дела обстояли из рук вон плохо. В Деликайа, Языре, Ардычалане, Джиндереси весь урожай сгорел на корню. В Ярбаши и Языбаши помирают с голодухи. А тут и зима на подходе. Равнина вся в снегу. Поохотиться — никакой дичи не осталось. Дикие утки и гуси улетели еще осенью. Даже куропатки куда-то запропастились. Люди из последних сил выбиваются ради куска хлеба.

Получше жилось лишь семьям «немцев». Присылают они не так уж много, а в переводе на наши деньги приличная сумма набегает, потому как восемьдесят марок меняют на тысячу триста, а то и на тысячу пятьсот лир. Даже их женам — почет и уважение. Они могут прикупить себе пшенички в касаба, могут смолоть ее на мельнице — только плати.

Хайри Джан мог считать, что ему повезло. Еще в те времена, когда въезд в Германию был разрешен, он успел отправить туда своего брата.

— Сначала поеду я один, — сказал брат. — Ребята пускай подрастут, окрепнут. Потом я пошлю тебе вызов, ты сразу приедешь. И года не пройдет — перевезем туда жен и детей. Снимем один дом на две семьи. Купим автомобиль. Мы что, хуже других? А пока тебе придется побыть здесь, с ребятишками.

Так Хайри Джан и остался в деревне.

Каждый раз, приезжая домой в отпуск, брат увеличивал свою семью на одного ребенка. Сначала он посылал деньги «уважаемому брату». Потом начал отправлять их на имя жены — делал только приписку, чтоб отдавала «брату Хайри» по тридцать-сорок марок. А этого не хватало даже на то, чтобы прикрыть ребятне зады.