Алимпий ткнул в Сфинкса указательным пальцем.

— Ну-ка, сгинь, нечисть!

— Ах, — шепнул зверь. — Ты желаешь мне смерти!

— That's right! — вдруг гаркнул Алимпий, сам не зная зачем перейдя на английский.

Затем схватил палку и ударил чудище. Сфинкс затрясся, задергался, и, взметнув гигантский вихрь пыли, в нем исчез. Леденящий душу рев, где сливались рык льва, скулеж шакала, крик ястреба и плач ребенка, раздавался в эфире целых шестнадцать дней…

Вслед за такими недвусмысленными притчами выдумка и вымысел напрашиваются evidenter et naturaliter: Алимпий мерил шагами страну, спускался в низины, взбирался на кручи, вечерами искал приют где придется; был приветлив с людьми, встреченными на пути: ремесленниками, крестьянами, священниками… Ему давали там шмат сала, тут краюху хлеба. Временами Алимпий сидел без еды и питья. Алимпий жил.

Вырастая, Алимпий набирался знаний, закреплял умения и навыки, учился видеть, углублял Anschauung. Встречал странных и удивительных людей. Каждый из них чуть изменял Алимпия, деля с ним пристанище, прививая ему интерес к ремеслу, предлагая ему личный взгляд на мир. Барышник учил, как хитрее скупать, перекупать и надувать. Каменщики разъясняли, как класть кирпичи; печатники — как набирать шрифты и печатать.

Затем судьба припасла ему тяжелейшее испытание (случившиеся с ним приключения сравнимы — знак в знак, черта в черту, за исключением финала — с запутанными перипетиями древней саги; кстати, сия дидактически-сентиментальная фреска навеяла трубадуру Хартману идею «Песни» и дала две-три сюжетных канвы Т. Манну).

Сначала Алимпий узнал следующее: жизнь ему дал великий царь Виллигис (именуемый Вилли). Сивилла любила Вилли и питала к нему чрезмерную сестринскую приязнь, превратившуюся в влечение (датский пес, умиравший здесь же, в спальне, инцесту ничуть не мешал). Девять месяцев спустя на свет явился Алимпий.

Запятнавший себя сим гнусным деянием Виллигис (именуемый Вилли) уехал сражаться с сарацинами за тридевять земель, где без труда нашел заслуженную смерть.

А царский наследник, малыш Алимпий, в силу вышеуказанных причин (преступный генетический замес), был усажен в шлюпку и сплавлен на север страны в глухую и гнилую дыру, населенную гнусными людишками — если бы лишь ублюдками да душегубами, так ведь еще и придурками (в тех землях каждый среднестатистический индивид за двенадцать месяцев выпивал не менее девяти мюи; причем напитки были спиртные и ядреные), а также невиданным и наверняка свирепым зверьем: например, змеем, «вздрючившим целую армадищу», как выражались на изысканнейшем диалекте в таверне, куда каждый уважающий себя местный житель, завершив труды дневные, заскакивал «дернуть чекушку-другую». А если прибавить еще и климатическую специфику: редкий тусклый свет, частые ливни и беспрестанную мелкую сырь… Читатель без труда представит: если бы не чрезвычайный, чуть ли не сверхъестественный инцидент (здесь иные сразу же узрят указующий перст Всевидца и наверняка не извратят истинную причину, тем не менее, жанр рассказа предписывает избегать фатализма и не лишать людей иллюзии их участия в их же судьбе: а иначе, к чему рассказывать?), итак, если бы не сверхъестественный инцидент, принц Алимпий, при таких радужных перспективах, вряд ли сумел бы пережить эти шестнадцать лет. Не будем все же забегать вперед…

Глава 11

излагающая дальнейшие мифические перипетии принца (бастарда и грешника) и в финале упраздняющая предназначенную ему карьеру (рыцарскую и папскую)

В течение этих шестнадцати лет Сивилла, все еще хранившая в памяти чарующий лик брата, избегала всяческих связей и даже ухаживаний. Так, приехав в ее брабантский или фламандский палас, некий влиятельный бургундский принц сразу же влюбился и изъявил желание разделить с ней перину. Сивилла сказала «нет». «Ах, так?!» — вскричал принц и рассердился. Распалился и в пылу спалил Суаньи, Шарлеруа, Бенш, Фрамри, а затем двинулся на Камбре.

А тем временем в Камбре — цук-цук-цук — прискакал чистейшей масти английский бурый жеребец, приученный к кличке Ветряк, а на нем, держась за светлую гриву, сидел всадник. Всадник был введен в залу и представлен как странствующий паладин. Юный и красивый путник приглянулся Сивилле, и та ему приказала наказать принца-грубияна. «Вам решать — нам свершать», — изрек вассал, целуя ее руку.

На заре паладин снарядил Ветряка (желтая упряжь на синем вальтрапе и злаченая сбруя с инкрустациями перламутра) и себя (шлем, латы, набедренник, наручи, нагрудник) и выехал на вместительный турнирный луг. На вымпеле паладина реяла рыба. Звучные приветственные крики брабантских зрителей заглушили бургундскую ругань и тарабарщину.

Дуэлянты ринулись друг на друга и сшиблись щитами. Началась беспримерная стычка. Битва не на жизнь, а на смерть. Бились булавами и мечами, пиками и цепями. Бились целый день. В финале, применив хитрый прием, бравый брабантец сразил и пленил неприятеля: так незадачливый грубиян и задира был разбит в пух и прах.

Заключили мир. В тавернах пели и танцевали, играли на дудках и скрипках, били в бубны. Криками славили триумф. Паладина наградили званием рыцаря. Присудили титул сенешаля. Пригласили в Палас на царскую аудиенцию. Сивилла ему нравилась. Вид паладина Сивиллу смущал.

Ах, уважаемый читатель, здесь нам следует, не мудрствуя сверх меры, немедля раскрыть карты, если ты сам еще не угадал, кем был всадник, седлавший Ветряка. Да, да, ты прав: юным рыцарем был Алимпий.

Алимпий, как и Эдип, не признал в Сивилле мать. Сивилла не признала в Алимпии сына. Сивиллу захлестнула безумная страсть к Алимпию. Алимпия захлестнула безумная страсть к Сивилле. Сивилла предалась Алимпию. Алимпий предался Сивилле.

Фатальный случай раскрыл влюбленным единящие их семейные узы.

Сивилла кинулась замаливать прегрешение в церкви, учредила лазарет, где лечили неимущих, привечали нищих, ухаживали, не требуя мзды.

Алимпий же сменил платье на тряпье, на рубище, грубую шкуру для истязания тела, даже не взял ни суму переметную, ни флягу и раз, на закате, навсегда ушел из замка, где ранее вел жизнь приятную и безмятежную. Алимпий пустился в дальний путь. Гнал себя все дальше и дальше, дабы себя наказать. Умерщвлял желания, стремясь вызвать и выстрадать кару Вседержителя. Спал в лесу. Страдал без еды и питья. Через три дня испытаний и лишений набрел на лачугу у берега реки. Кликнул крестьянина.

— Селянин, нет ли здесь места, где Всевышний навсегда наказал бы меня за неслыханный грех?

— Найдется, как не найтись, — сказал мужлан. — Прям на середке реки есть пятак суши; на ём скала крутая. Там уж настрадаисся в усладу и даже дермищем зарастешь, искупая грехи.

— Перевези меня туда, — стал упрашивать Алимпий.

— Ишь ты, дурень! — удивился крестьянин. — Ведь ты тама сгниешь на хрен!

— Пусть будет так, как предрешил Всевышний, — изрек Алимпий.

— Нехай будет так, — уступил крестьянин.

Итак, перевез крестьянин Алимпия на утес Величайшей Индульгенции. Привязал за веревку и уплыл на материк. В уединении пустынник предался раскаянию. Гумус, кишащий червями в расщелине скалы, заменял ему хлеб насущный. Страдалец переживал ураганы и бури, тайфуны и вихри. Терпел шквальные пассаты, сырые мистрали, ледяные блиццарды, жгучие хамсины, пыльные самумы. Затем тряпки сгнили, также как и веревка. Алимпия терзала стужа, терзала жара. Алимпий замерзал, засыхал.

Затем, невзирая на гумус, даденный ему Всевышним из вселюбия, Алимпий начал худеть. Все худел и худел. Исхудал критически и стал худющим сверх меры. И, тем не менее, худеть не переставал. Начал усыхать и ужиматься. И уменьшаться. А затем даже усекаться в длину. Сначала стал меньше карлика, а затем, в финале, превратился чуть ли не в ершистую зверушку, власяную нелюдь, замшелую, грибную слизь…

А спустя еще шестнадцать лет вдруг взял да умер папа римский. Весь Ватикан был в смятении: где искать претендента, как найти кандидата? Учредили не менее девяти плебисцитных сессий: в результате тут выбрали маразматика, там — маньяка, здесь — шута, а еще где — дебила. В папских кулуарах чины давали за взятки: высший сан архиерейства предлагался за кругленькую сумму с шестью нулями. Ситуация складывалась хуже некуда. Вера слабела. Храмы пустели. Паства уже не чтила святых.