Здание смастерили лет двадцать назад, в духе тех времен: эдакая фазенда, привычная для жарких стран; гибрид клуба для азартных игр в стиле ампир и бардака класса люкс.
Ажурная, как и веранда, дверь из трех ставен упиралась в длинный — в двадцать три шага — вытянутый кулуар, а кулуар вел в круглый вместительный будуар: в центре был расстелен пушистый турецкий келим, везде — диваны, канапе, банкетки, кушетки, зеркала. Витая лестница вела на мезанин. Сверху, с панелей из твердых и светлых деревьев (бакаут или сандал) свисал увитый железными нитями шнур, удерживающий на блестящем крюке из меди — результат длительных усилий мастера высшей квалификации — китайскую лампу, рассеивающую слабый мутный свет. За тремя стеклянными дверьми с витражами в филигранных металлических кружевах выдавался наружу эркер с перилами, предлагающий величественный вид.
С пугливым вздрагиванием, сбивающимся на испуганный трепет, Измаил предпринял тщательную инспекцию жилища. Исследуя стены, верхние балки, лепнину, выведал все углы и закутки. Выдвинул все ящики. В нижней части здания (еще ниже, чем первый этаж) с усердием изучил все части и детали агрегата с неясным назначением: измерительный механизм, экран для наблюдения за меняющимися электрическими величинами, зеркала для направления лучей света, раструб, принимающий, записывающий и передающий аппарат Hi-Fi, привинченный к раме усилитель, 16-канальный пульт, циклический рычаг, — а принцип действия так и не уразумел.
Спать в жилище Измаил не решился. Забрал инструменты, чан, тесак, сеть, спички, канистру спирта и вернулся к себе в убежище, в привычные джунгли. Принялся, как умел, укреплять жилище и мастерить утварь. Стал выслеживать зверей; убил зайца, захватил в силки тушканчика: наделал запасы буженины, сала, ветчины, требухи.
Так истек месяц. Пришли студеные ветры. Небесная лазурь затягивалась туманами; над акватическими массами все чаще зависала перьевая и кучевая вата, а затем приплыли и серые тучи. Из глубин пришли сильные течения. Тихие разливы сменились резкими приливами. Начались ливни.
Через три дня, в утренней дымке, Измаил увидел, как к берегу причалила яхта. Высадившиеся люди (девять-десять, не меньше) направились к зданию. Через считанные минуты Измаил услышал, как джаз-банд заиграл твист, музыкальную тему, известную лет двадцать назад и вряд ли претендующую на успех теперь.
В эту секунду рухнул целый мир, и жизнь Измаила перевернулась.
Первая мысль Измаила была бежать и укрыться в привычных джунглях. Тем не менее, интригующий характер явления пересилил страх. Приникая к земле, Измаил приблизился и в удивлении замер: вблизи заведения танцевали, а в бассейне (пусть даже смердящем) купались люди: три парня и три девицы. Лакей, не без изящества лавирующий между развлекающимися, нес круглые блюда с тарталетками, напитками и гаванскими сигарами. Среди высадившихся выделялись два типа: улыбающийся атлет-верзила лет тридцати двух гарцевал в шикарнейшем сюртуке с лацканами из шелка a la Карден в стиле «гимнастерка а 1а Цзэдун без петлиц, на крючках» (так любили наряжаться в давние времена); мужчина чуть старше, в изящнейшем фраке, с бакенбардами и начальственными манерами, цедил виски. Мужчина взял фужер, кинул туда два-три кубика льда и направился к женщине, дремавшей в гамаке.
— Ваш аперитив, Фаустина, — сказал кавалер, изгибаясь и целуя даму в шею.
— Thanks, — жеманничая, изрекла Фаустина.
— Ах, Фаустина, как вас увлечь и нетерпение любви излить наедине?
— Перестаньте, ведь я уже трижды не принимала ваше приглашение; будем же и впредь лишь друзьями, — сказала Фаустина, дружески сжимая ему запястье.
Фаустина пленила Измаила. Тайный наблюдатель следил за ней, пусть даже рискуя раскрыть себя (ему ли, преступнику, бежавшему из мест заключения, не знать цену риска?). А вдруг среди приезжих был шпик или стукач? Ведь Измаила разыскивали, за арест Измаила была назначена награда. Судимый без суда и принужденный к изгнанию Измаил, — страшась тирана, чьи ужасные преступления не сравнимы ни с какими зверствами Калигулы или Каракаллы, — переживал не без причины: а вдруг эта, на первый взгляд, заурядная яхта пришла сюда с заданием найти и вернуть беглеца? И все же Измаил гнал эти мысли и пересиливал страх: Измаил любил Фаустину и желал ее всем сердцем.
Временами Фаустина, дабы уединиться, шла гулять за дюны или в лес. Раз Измаил приблизился к Фаустине, читавшей «Арланду» Вирджинии Вульф, и решился завести с ней беседу.
— Мисс, — сказал Измаил, — извините меня, извините, я так мечтал с вами встретиться… Пусть меня найдут, пусть меня арестуют…
Как несчастный ни упрашивал, Фаустина не внимала.
Вся жизнь превратилась в немыслимую галлюцинацию. Неужели такую реакцию дали черные грибы? А если на психику влиял выпитый из канистры спирт? Или же сказалась другая напасть: в результате исхудания изменилась структура эпидермы, Измаил уже не преграждал путь лучам света и стал как бы стеклянным, невидимым? А вдруг сдвигалась фаза, терялся разум, предваряя безумие: вдруг Измаил даже не вылезал из гниющей трясины, а все предметы и люди — фазенда, яхта, тип с бакенбардами, Фаустина — ему лишь казались, мерещились?
А спустя сутки Измаил уже наблюдал расщепление или, правильнее сказать, удваивание дуба.
А спустя неделю слышал и видел — с теми же звуками, в тех же красках — сцены, наблюдаемые им неделю назад: танцы у бассейна, шимми Бенни Гудмана…
А еще случались вещи куда страшнее (и здесь галлюцинацию питала уже сама фантазия Измаила; здесь устанавливалась эфемерная, хрупкая и труднейшая для анализа связь, запутанная и вместе с тем тугая нить, сшивающая идеи фантазера с книжными приключениями): Измаил шел плитами кулуара, раскрывалась дверь, из нее выскакивал и несся, не видя Измаила, лакей с чашей; Измаил, стараясь избежать увечья, вжимался в стену. Лакей исчезал, а взгляду Измаила представали, скажем, сундук и лежащая на нем книга. Измаил бежал к сундуку, тянулся руками и уже чуть ли не касался пальцами переплета: пальцы утыкались в твердую гладкую стену; вырвать из нее книгу не сумели бы ни Титан, ни Атлант.
Как если бы некий насмешливый барабашка, каверзный эльф, распылив дурманный газ, скрепил все близ фазенды, разлил фиксаж, схватывающий все, затекающий везде, снаружи и даже внутри, в глубине, слипающийся с самыми мелкими частицами и ядрами, склеивающий любые тела и предметы.
Весь мир казался естественным, правильным; предметы были зримы, звуки звучали, запахи пахли. Измаил видел, как Фаустина лежит, растянувшись в неге на пышных перинах. Затем Фаустина выбегала из спальни, а на перине сверкал тяжелый перстень — бриллиант в злате. Измаил кидался к перстню, усматривая в нем знак: Фаустина испытывает к нему те же чувства, Фаустина любит и не смеет раскрыть себя из страха перед мужем, хахалем или приятелем (так как все без исключения были вынуждены блюсти Декрет, превративший Измаила в парию, в табу: к нему не прикасались, изгнанник гулял, где ему вздумается, изгнанника не замечали и так: все, везде, всегда).
И каждый раз, приближаясь к перине, Измаил верил, а уже через миг сдавался — растерянный, удрученный и сраженный: пальцы прикасались не к перине, а к каменным валунам, к твердейшей как алмаз скале; весь мир казался застывшим в загустевшей магме, завершенным и замершим в кадре, затянутым в неделимую пелену, чередующую прекрасный глянец и пастельную зернистую рябь. Внутри кадра все лица и предметы казались живыми, реальными, деятельными: так, Фаустина распахивала дверь, растягивалась на банкетке, а ее кавалер нес ей виски; так, раздавались звуки шимми, приплывала яхта, сверкал злаченый перстень, выскакивал лакей. А вне кадра — пусть даже Измаил имел веские причины считать себя в нем — расстилалась бескрайняя даль без складки, безграничная ширь без стыка и шва, вязче, чем пластилин, гуще, чем мастика, гипс или цемент; единая гладь без щелей, затвердевшая жижа, застывшая хлябь, цельная масса равнины: всё и вся слипались вместе, без склейки, сварки и спайки.