В ответ он изрек только одно, позаимствованное от вахмистра Жуфы, слово.

— Исключено!

Она дернула плечом и спокойно вошла в дом.

Он прошел в сад и начал ходить по нему взад-вперед, точно чего искал. Господи, бормотал он, начинается! Не успела вернуться, как сразу принялась за свое! А уж когда заглянула в бухгалтерские книги, поднялось такое, чего раньше не бывало. Она становилась день ото дня агрессивнее, вела себя по отношению к нему все более оскорбительно, но теперь уже и он не хотел уступать. Сейчас, в саду, ему вдруг пришло в голову и показалось странным то, что после возвращения она перестала попрекать его манерами и одеждой. В этом было что-то странное и настораживающее.

Пока он размышлял, шагая по саду, жена вымыла голову и накрутила волосы. Она опять собиралась куда-то.

Она кончила телефонный разговор быстрее обычного. Сердечно смеясь, простилась с Люборецкой, повесила трубку и тут же хлопнула дверью и опять, кипя злостью, выкрикнула:

— Не чавкай!

Он доедал кусок говядины из супа и остатки овощей. Он ел их всегда с некоторой грустью, без аппетита, так как не мог допустить, чтобы это выбрасывали. Его мать, хоть они и были мясниками, никогда не бросала овощи и мясо из супа собакам или курам, а отдавала их детям, иной раз они должны были этим довольствоваться потому, мол, что еще не работают. Она не могла забыть свою прошлую бедность. И в нем это укоренилось, ведь он от природы был послушным и покорным.

Он ничего не ответил и мужественно продолжал жевать. Он не мог ничего сказать, просто не был в состоянии произнести хоть слово. Провел ладонью по лысому черепу и с горечью подумал, что, действительно, без волос он посмешище для всех, вот они и позволяют себе столько по отношению к нему. Мужик, достойный сожаления. Он старался побороть в себе чувство горечи и неожиданной тоски. После страшных событий времен войны ничто ему не удается. Крик жены снова его ошеломил. Так ни за что ни про что на него заорать… Наконец его осенило — она хочет обидеть, сделать его посмешищем и запугать. Кинулась на него, ни с чем не считаясь, такая способна на все…

Оскорбление как бы постепенно проникало в его мозг. Теперь он уже был в состоянии объяснить ее окрик и тем и этим, но тем более он казался ему жестоким и оскорбительным. После этого лета она стала заметно грубей. Видно, во время отдыха что-то произошло. В ее выкрике он почувствовал отвращение, глубокое и непреодолимое отвращение к себе.

Он не поднимал головы, не хотел ее даже видеть. Но вдруг, сам не зная почему, кивнул: дескать, ладно, не будет. И тут же пожалел… Зачем он это сделал? Из страха? Или из любопытства, что последует дальше?

— Как ты чавкаешь, — повторила жена с отвращением.

Тогда Речан недоуменно посмотрел на нее, словно никогда не видел. Она глядела на него спокойно, но сумрачно. Волосы у нее были закручены на папильотки и торчали из сетки, как солома. Он отметил это и сразу же подумал, что вот, у нее на щеках уже появляются красные жилки, словно с возрастом к лицу прихлынула вся ее горячая кровь. Вдруг он оторопел, по телу пробежали мурашки. Он услышал в себе предостерегающий голос и почувствовал прилив такого напряжения, что ему пришлось опустить глаза. Не потому, что не мог выдержать ее взгляда, а потому, что испугался. Он смотрел на стол, уже сознавая, что за мысль засела в его голове. Да. Когда он входил на кухню, он приметил на мойке длинный кухонный нож. Он лежал так, что острие его было направлено в середину кухни.

Она увидела этот внимательный, необычно сосредоточенный взгляд мужа, и у нее перехватило дыхание. Через сжатое горло вырвался смех, в котором не было ни капли веселости, дружелюбия или желания помириться. Он выдавал столько страх. Странное дело. Она затронула в нем такое больное место, о существовании которого до сих пор не только не знала, но даже и не подозревала. У нее было ощущение, что она со всей силой ударилась лобком об угол стола. От воображаемой боли она вся сжалась. Она забыла, что муж ее был мясник.

Она вышла из кухни. За дверью, когда опасность миновала, ее отпустило — она расслабилась. Она поддалась незримому натиску его мужской силы настолько, что, если бы в эту минуту он воспользовался этим, она бы подчинилась ему. Ей стало жаль былых времен, когда она могла, немного краснея, позвать его после обеда вместе посмотреть, как красиво она сегодня застелила кровать.

Речан смотрел в окно, но, пока не прищурил глаз, ничего не увидел. Он встал из-за стола, надел сапоги и некоторое время смотрел прямо на стену. Перед глазами у него вдруг возникла размокшая от дождя равнина, мокрая зелень, густая и тяжелая, жидкий туман, бесконечная грязная дорога. Этих мест он никогда раньше не видел.

С ужасом подумал: жена хочет избавиться от него! Освободиться от него любой ценой! Во время поездки завела любовника! А дочь? Эва? Боже мой, чего хочет Эва?

За его спиной прошла служанка. Он ее как будто и не заметил, но его охватило нестерпимое желание.

Он шагал по улицам, словно в чужих сапогах, так они жали ему. Двигался вперед неуверенной, крадущейся походкой, которая почти в каждом встречном вызывала какие-то странные ассоциации.

В голове у него царила сумятица, но одно ему было яснее ясного: нужно основательно перетряхнуть жизнь в своем доме, иначе не миновать катастрофы. Она уже над ним нависла. За его спиной творятся опасные, темные дела. Промелькнули слова песни: «Долина и долина, седло между ними, никто не узнает, что было между нами…» Но сразу же выбросил их из головы, слова песни спрятались где-то в его мозгу, там, откуда минуту назад столь некстати выскочили.

У жены созрел дьявольский план! Это несомненно! А Волент? Он снюхался с ней. С сегодняшнего дня Речан готов поверить любым своим подозрениям. Как же иначе, если собственная жена вот так накидывается на него? А куда она вечно бегает? Чем занята? Почему Волент слушается ее беспрекословно? Почему делает для нее все, стоит ей глазом повести, и делает только то, что хочет она. Это из-за нее он встал против него, Речана. С той самой минуты завладел им огромный, изнурительный, болезненный страх перед всем тем, что окружало его в Паланке.

Зарезать огромного серо-белого быка с черной мордой, со страшенными рогами, убить чудище, которых и ныне можно встретить в венгерской пуште, — работа, почетная для любого паланкского мясника, а уж Волент-то особенно почитал ее. Как раз здесь он мог продемонстрировать и свою силу, и ловкость, и ремесленную смекалку. Да, такое было большим событием в жизни мясников, но Волент смаковал его на свой манер, хотя что-то подобное происходило в таких случаях и на других бойнях города. Именно в этом находили свое воплощение взгляды паланкских мясников на силу, отношение к смерти, чувство достоинства, их презрение к гибели животного и в то же время уважение к его предшествующему бытию.

Волент быка всякий раз только оглушал, чтобы ошалевшее и разъяренное животное налетело головой на дубовую ограду бойни и мгновенно, словно по собственной воле, убило себя. Дело в том, что крупному рогатому скоту при убое надевали на голову кожаную маску без отверстий для глаз, снабженную длинным стальным клином, который вбивался животному в мозг ударом деревянного молота или топором; клин был длинный, проникал глубоко, животное гибло мгновенно и без звука.

Обычно легко раненный Волентом бык ничего не видел, кожаная маска закрывала ему глаза, он поднимал хвост, мычал, наклоняя голову с огромными рогами к самой земле и удивительно быстро для своего веса и размеров бросался вперед, на полной скорости врезался в забор, отталкивающий его, как биллиардный шар, и он падал с пробитым черепом и сломанной шеей. Удар иногда бывал столь стремительным, что от него содрогался весь дом и раздробленные обломки длинных рогов летели, как щепки, далеко через забор.

— Пан мештерко, этого черта уже ведут! Идите скорее, такого вы еще не видели, Волент-бачи тоже так говорит! — крикнул ученик, когда Речан вошел во двор. Мальчик стоял на кухонной табуретке и крепко держался за толстые доски дубового забора, словно боялся упасть на землю.