Если бы не поросячий визг, здесь было бы тихо, как в любом другом расцветшем акациевом лесу.

Речанова с наслаждением осмотрела все, что принадлежало ей, в первую очередь поросят, которые рассмешили ее, и, когда вышла во двор к колодцу, оперлась о него, поставила ногу на камень и с чувством невероятного счастья уставилась на лес, словно ее ожидало еще большее наслаждение. Она сама не знала, что из близкого и отдаленного будущего так волновало ее.

— Ах, день-то какой! — вздохнула она.

Эта поляна в лесу, одинокий дом и хлевы, полные свиней, будоражили ее душу. Иногда она гордо улыбалась, но тут же поскорее опускала голову, чтобы не спугнуть счастье.

Мужчины перетащили из машины мешки с кормом и пошли в свинарники. Волент интересовался каждой свиньей, как догадалась Речанова, хотя разговаривали они по-венгерски. Он расспрашивал, как каждая из свиней жрет и прибавляет в весе, интересовался всем, как настоящий хозяин.

Надо было выхолостить двух поросят: первая операция удалась не совсем, они еще поддавались соблазнам пола и поэтому недостаточно прибавили в весе.

Габар с Волентом приготовили спирт, на печку в кухоньке поставили кастрюлю с водой и прокипятили в ней острый окулировочный нож. Свиней связали и вынесли к колодцу. Волент отпускал по адресу своих жертв такие шуточки, что Габор весь сгибался от хохота. Речанова тоже не могла побороть смеха. Она решила помочь им во время операции.

Свинья лежала на боку, ноги у нее были связаны, она дрожала и беспокойно похрюкивала и, едва мужчины подошли к ней с ножом, начала кидаться и метаться. Они придавили ее коленями. Речанова смотрела на это минуту, потом побледнела и невольно приложила руку туда, где, как ей казалось, у нее аппендикс. Когда Волент пальцем прижал к брюху борова острый нож, который под сильным давлением легко вошел под кожу и в мгновение хлынула кровь, свинья жутко завизжала и захрипела. Мясничиха стиснула колени и задрожала, как осиновый лист, ей пришлось поскорее уйти от них за дом. Этих мужиков она теперь просто видеть не желала, они стали ей противны.

Когда мужчины закончили операцию и на втором борове, вычистили ему рану спиртом и наложили бинт, они начали пилить дрова. Отвращение уже покинуло Речанову, и она вертелась на кухне. К большой радости мужчин, она начала готовить корм для поросят из кукурузы крупного помола и отварной картошки, а заодно приготовила ужин для Габора. Пропустила через мясорубку сыр с мясом, сделала небольшие котлетки, обваляла их в сухарях и бросила в свиное сало. Она уже давно не готовила «чабанские котлеты», может быть, в последний раз дома, еще в деревне, когда к ней пришел в гости старший брат Яно, с которым она ладила лучше, чем с остальными братьями и сестрами; он был плут и красавец, тайный приятель многих барынь внизу, в городе; она любила его рассказы, считая, что ее брат лихо подсмеивается над этими богатыми госпожами.

Она вздохнула, как годы-то летят: ведь совсем недавно она пасла гусей у ручья, босая, в убогой юбчонке, чумазая, потому что матери некогда было ею заняться. Образ этого маленького босоногого существа отнюдь не был ей дорог, словно это была и не она. Куда больше она любила размышлять о различиях жизни в деревне и здесь.

Подошла к маленькому окну и выглянула — это уединенное место и звук пилы, которая в руках двух мужчин равномерно врезается в дерево, все сильнее очаровывали ее. По спине у нее пробежали мурашки, она выгнулась, словно сзади к ней подошел незнакомый мужчина.

Свиньи хрюкали возбужденно, ожидая ужина. Женщина постепенно разглядывала все вокруг: сухие глиняные стены, плиту, вонючую керосинку, деревянный топчан с мехом, которым прикрывался тот мужик с продырявленной спиной (когда во время работы он снял рубашку, она с любопытством взглянула на шрамы), самодельный стол, скамья, алюминиевый котелок с водой (казенное имущество Красной Армии), полка с посудой, глинобитный пол. Из леса тянуло прохладой, птицы смолкали. Гроздья цветов и листья акаций пропускали красноватый свет заходящего солнца. Свет, все более красный, обнаружил паутину со сверкающими каплями первой росы. Небо темнело. Земля быстро остывала, ее тяжелые испарения разносили первые дуновения легкого ветерка, который поднимался над акациями и колебал их белые цветы.

На некоторое время воцарилась тишина. Она вернулась к плите. Перевернула котлеты. Ей хотелось что-то додумать, и она стояла напряженно и неподвижно. Попыталась подавить в себе это напряжение. Напрасно, на висках у нее выступили жилки, кровь прилила к голове. Что это значит? Забылась? Нет, только намерение, с которым она приехала сюда, овладело ею, действуя на нее совсем иначе, чем она хотела бы. Оно стало сильнее ее. Обычно она все обдумывала заранее. Сегодня тоже. У нее были планы, пускай не совсем определенные, но она спокойно полагалась на случай. Считала, что ей легко удастся вызвать видимость определенной игры, из которой она собиралась извлечь пользу. Она уже давненько думала об этом, думала холодно, с расчетом. А здесь что-то эти ее расчеты пересилило и отодвинуло на задний план. Она не могла справиться со смущением, поймала себя на том, что чувствует неуверенность, которую в себе так ненавидела.

Она встряхнула головой, подошла к окошечку, сосредоточенно глядела на живую изгородь. Нужно успокоиться! — приказала она себе, вытерла потный лоб и опять вернулась к плите. Когда снимала котлеты со сковородки, удовлетворенно посмотрела на свои руки. Даже по ним было видно, что она спокойна и холодна. Свои руки она любила — барские, говаривала она не раз в присутствии близких. Она гордилась узкой длинной кистью, складной и энергичной, но неласковой, с длинными пальцами и выразительным большим пальцем. Королевская ручка, ей-богу! Да она и вообще была красива совсем не по-деревенски, словно в ее жилах текла барская кровь. Всякая работа, кроме торговли, конечно, ее утомляла, особенно домашние дела и кухня. Физическое напряжение, неудобства и всякие тяготы ее раздражали. Она была холодной, расчетливой и настойчивой, но теперь, поддавшись погоне за достатком, сытостью, благополучием и роскошью, когда требования ее все росли, она становилась особенно нервной. Всего-то ей было мало. Хотелось все больше и больше, любой ценой. Да, может, и так — любой. Богатство все спишет.

Они возвращались. Машина уже выехала на более широкую дорогу, вдруг Речанова коснулась плеча Волента. Он удивленно посмотрел на нее.

— Останови, — сказала она коротко.

Вылезла из машины и ушла в лес. И исчезла.

Волент, склоненный над баранкой, словно разгадывая какую-то загадку, некоторое время сидел неподвижно. Потом выпрямился и вздохнул. Из кармана кожаной английской куртки достал тяжелый серебряный портсигар, вытащил сигарету, засунул ее осторожно между губами, из другого кармана вынул круглую зажигалку, автоматическим движением прикурил. Крепко затянулся, и сквозь зубы и нос у него повалил дым. Клубы наталкивались на ветровое стекло, переворачивались и через опущенное окно дверцы вырывались наружу.

Докурив, он нервно заерзал. Облокотился на окошко и уставился в лес, где исчезла его хозяйка. Она все не возвращалась. Он опустил из окна руку и пальцами начал барабанить по дверце кабины. Потом открыл ее. Ему показалось, что из леса слышится шорох. Напрягая слух и зрение, чувствовал, как сердце у него поднимается куда-то к горлу. Горячая кровь пульсировала в теле, по телу забегали мурашки. Волент высунул ноги из кабины и спрыгнул на землю. Облокотился на ребра радиатора, потом нагнулся, осмотрел шасси, шины, потом повернул голову к кустарнику. Куда она исчезла, черт побери? Может, ей стало плохо? Что он, должен стоять здесь или пойти за ней? Когда он осознал вторую возможность, ему пришлось выпрямиться.

— Пани Речанова! — позвал он вполголоса.

Тишина.

— Пани Речанова! — крикнул снова, уже громче.

Она и теперь не отозвалась. Не зная, что делать, он повернулся на пятке, направился к кабине, откинул сиденье и вынул инструменты: ключ для свечей, проволочную щетку, тряпки. Вернулся, открыл одну сторону мотора и сел на крыло. Снова уставился в лес. Потом склонился над двигателем, чтобы избавиться от тяжести, которая скручивала его внутренности, вынул измеритель уровня масла, осмотрел его, снова вернул на место, ключом вывинтил свечку, осмотрел, взвесил ее в руке, и, кажется, впервые обозлился, что, как бы ему ни хотелось, в двигателе чинить нечего. Не отрывая глаз смотрел на кустарник, не осмеливаясь ничего предпринять.