— Да, — поддакнул Речан, хотя и не хотел ничего говорить, у него это просто сорвалось с языка — черешневая настойка оказала свое действие.

— Он спросил меня, — продолжал Ланчарич, — получит ли он мяса, если расскажет мне об одном клевом дельце. Я ответил, что, мол, это зависит от того, какое дельце. Он согласился: мол, хорошо. Тогда я сказал ему, пусть он выложит все как есть, я кота в мешке не покупаю. Тогда он сказал, что это дело можно обделать только с вами.

— Со мной? Это еще почему? Чего он хочет? — вскинулся Речан.

— Поначалу и я не соображал, куда он гнет, но, когда он сказал мне, в чем дело, тут я понял, что к чему, но все равно притворялся, будто ничего не понимаю. Но до меня уже дошло, почему он завел этот разговор. И я смекнул, что это дело вам сулит. Мы, конечно, об этом не распространялись. Я только сказал, что он получит требуемое, если дельце выгорит, вы со своей стороны не поскупитесь подкинуть ему кой-чего, потому что вы, сказал я ему, такой же гранд, как и он.

— Да что ты тянешь, Волент, — с досадой сказал Речан, — ночь на дворе.

— Мештерко, я должен рассказать вам все, чтобы вы знали, как было дело, ведь все равно решать придется вам — так я ему и сказал.

— Так выкладывай все наконец, — рассмеялся мясник.

— Теперь уже могу. Значит, так: он, этот табачник, узнал через знакомых, что старая Селмециова с Лигети — значит, с Парковой улицы, — говорит, что она здесь совсем одна, ну как этот… ну этот… как перст, и ей так уж хотелось бы перебраться к своей керестланьке — крестнице — в Венгрию, только она не знает, как быть с тем, что у нее здесь. Если она подаст заявление, чтобы ее отпустили за хатар, много она с собой не увезет. Видели вы ее дом? — быстро спросил Волент. — Нет? Ну так вот, дело в том, что ее дом, мештерко, мог бы стать вашим.

Речан не знал, что ему ответить, и, пока Волент ладонями вытирал с лица пот, потому что печка уже приятно грела и черешневая настойка тоже, мясник оглядывался вокруг, словно хотел дать понять приказчику, что ему есть где жить.

— Вы можете заполучить такой домишко, что любой вам позавидует. И действовать надо быстро, другие тоже не дураки, да и табачник имел в виду не одних нас, я-то его знаю.

— Но, Волент, мы… ведь нам же есть где жить…

— Мештер! — воскликнул приказчик, с минуту озадаченно помолчав. — Что вы говорите! Ведь вы можете получить, геть, такой дом, что другие, сердце мое, ради такого дома пошли бы хоть к черту в пекло!

— А где взять столько денег? — развел руками мастер.

Приказчик снова провел ладонью по широкому смуглому лицу, впился в Речана своими маленькими острыми голубыми глазками, сжал зубы и потом нерешительно защелкал языком наподобие дятла.

— Найдется, — сказал он.

— Может, и найдется, — допустил мастер, — ты прав, может, и найдется, — и, надо сказать, в основном благодаря тебе, Волентко, это я признаю, — но мы не можем ухнуть все деньги только потому, что подвернулась оказия купить дом. У меня и здесь неплохой домишко.

Речан покачал головой, поводил стаканчиком по столу, потом встал, чтобы сделать себе самокрутку, боясь при этом даже посмотреть на Волента, который не спускал с него глаз, временами почти невидимых из-за густых бровей и тяжелых, словно бы припухших, век. Минуту-другую мужчины молча курили.

— Вы хороший хозяин, и мне это нравится, — осторожно начал Волент, — в торговле без этого нельзя, но и у меня в голове не одни шутки да мякина. Слушайте меня внимательно, мештер. Знаете, почему табачник сказал это именно мне? Потому что у вас пока такого дома нет. Он хороший торговец и старый паланчанин и потому знает, кому какое платье носить, кому какой периной укрываться. Он тоже, вот ей-богу, не мог допустить мысли, что вы хотели бы отстать от других, он знает, что вы должны быть не хуже Полгара, Сламы, Хаваша, Кирая, Затько… которые в этом деле опередили вас… К тому же вы такой человек, мештер, которого здесь никто не тронет, у вас хорошие бумаги, вам власти разрешат иметь все, чего вам захочется. Потому он и сказал это мне. Он знает, как такие дела делаются. Он не был бы дельцом, если бы не знал этого, хотя мы еще увидим, сумел ли он додуматься до того, что я сообразил сразу. Знаете, что я сделал?

Речан поколебался, но потом покачал головой.

— Хорошо, слушайте. Я отправился к вдове Селмециовой, так как этого откладывать нельзя. Позвонил, потому что у нее в саду бегает страшенная огромная фаркаш кутуш — овчарка то есть, вдова вышла и спросила, чего мне надо. Я говорю, что я, мол, приказчик пана Речана, а она отрезала: дескать, знает меня как облупленного. И почему, говорит, я остался здесь, когда мештер Кохари ушел за хатар, разве так приличные люди поступают? Ну, когда она мне все это выложила, я ей сказал, что, вы, мол, интересуетесь ее домом. Она как раскричится, мол, такому-сякому чеху дом не отдаст, пусть он лучше сдохнет, но я погрозил ей пальцем, чтобы она перестала, ибо ругает лучшего человека, какого я здесь знаю. Но чертова баба не унималась, тогда я ее припугнул, что раз так, то я ей не скажу, как она может получить свое. Она сразу притихла и позвала меня на кухню.

— Что же ты ей сказал?

— Ну так вот, мештер, если человек занимается торговлей, геть, он всегда должен желать большего, чтобы торговля его интересовала. Правильно я говорю? Вам, конечно, хватило бы и этого, теперь я вижу, но в торговле так быть не может, раз человек — торговец, он всегда обязан думать о том, что должно быть еще лучше. Этого требуют от торговца деньги, иначе они у него не удержатся, обидятся и уйдут к другому, геть, а на вас плюнут. У денег тоже есть свой ум, они любят все больший и больший оборот. Я это имел в виду. И знаю, что, если у вас будет такой красивый дом, вы сразу научитесь говорить по-другому, вы не скажете, что вам того не надо, этого не надо… понимаете, что я имею в виду? Человек должен всегда добиваться большего, чтобы торговля доставляла ему радость, и я хочу, мештер, чтобы она радовала и вас, потому что тогда и я могу торговать для вас так, как умею. Понимаете?

— Понимать-то понимаю, — ответил Речан неуверенно, — но что же ты все-таки сказал ей?

— Сказал, что, мол, слышал, что она не хочет оставаться здесь. Она говорит, да, потому что ее близкие ушли, померли… Я говорю, что, мол, знаю, ей хотелось бы за хатар, только она, наверное, не хочет идти за хатар бедной, как церковная крыса. Она говорит да, это правда. Я и скажи, что дома-то она все равно не унесет, сколько бы ни надрывалась. Она засмеялась, что, мол, сама это знает, да. Хохотала, как девчонка, а не старая тощая баба, золото на ней так и прыгало… — Он показал, как оно прыгало… — А я ей пою дальше, что, мол, она, уже не самая молодая… Она смеется, что, мол, я проказник, не скажу прямо, что она старуха, хотя знаю, что ей пошел восьмой десяток. Я тоже засмеялся, мы уже начали понимать друг друга. И я ей спокойно так говорю, что здесь у нее никого нет, но и за хатаром не больно-то ей обрадуются, если она заявится с пустыми руками, там сейчас тоже жизнь не сахар. Здесь-то у нее хватает кое-чего, говорю, а она трясет головой, что все равно не хочет остаться, а желает туда, где у нее свои, только вот власти не разрешат ей унести много. Затрясла головой, закапала слезами, что, мол, она бедняга и этот новый мир — порядочное говно, она-то, конечно, сказала, что он плохой, ведь она большая дама, муж ее при императоре был в Паланке заместителем управляющего жупой, у них была большая усадьба и виноградники, которые сейчас у Керекеша. Даже если она все продаст, говорю я, то наши деньги там ей ни к чему, их она тоже не сможет унести. Да, говорит, тогда уж лучше остаться, чем бросить здесь все просто так, это же все ее кровное. Начала реветь: мол, не знает, что делать, ходит из угла в угол, плачет, ругается, а выхода не находит. Тут я ей и говорю, что потому и пришел, чтобы все уладилось, к ее и нашему удовольствию. Она хоть и не поняла, что я имею в виду, но сразу побежала за стаканчиками, ведь для нее каждый добрый совет дороже золота. Ну вот, теперь я наконец скажу вам, что надо сделать, мештер.