«Ангел мой хранитель ныне со мною веселится пустынею. Я к ней рожден. Старость, нищета, смирение, беспечность, незлобие суть мои в ней сожительницы. Я их люблю и они меня... Недавно некто обо мне спрашивал: скажите, что он там делает? Если бы я в пустыне от телесных болезней лечился, или оберегал пчел или ловил зверей, тогда бы Сковорода казался им занятым делом. А без сего думают, что я празден, и не без причины удивляются. Правда, что праздность тяжелее гор кавказских. Так только ли разве всего дела для человека: продавать, покупать, жениться, посягать, воевать, портняжить, строиться, ловить зверей? Здесь ли наше сердце неисходно всегда? Так вот же сейчас видна причина нашей бедности: погрузив все сердце наше в приобретение мира и в море телесных надобностей,.лш не имеем времени вникнуть внутрь себя, очистить и поврачеватъ самую госпожу тела нашего — душу нашу.. Не всем ли мы сим изобильны? Точно, всем и всяким добром телесным; совсем телега, по пословице, кроме колес, — одной только души нашей не имеем. Есть, правда, в нас и душа, но такая, какие у шкорбутика или подагрика ноги... Она в нас расслаблена, грустна, своенравна, боязлива, завистлива, жадна, ничем не довольна, сама на себя гневна, тощая, бледная, точно пациент из лазарета, которых часто живых погребактг по указу. Такая душа если в бархат оделась, не гроб ли ей бархат? Если в светлых чертогах пирует, не ад ли ей? Если весь мир ее превозносит портретами и песнями, которые одами величает, не жалобны ли для нее эти пророческие сонаты:
«В тайне восплачется душа моя» (Иеремия).
«Если самая тайна, сиречь самый центр души ноет и болит, кто или что развеселит ее? Ах государь мой, плывите к морю и возводите очи к гавани. Не забудьте себя среди изобилии ваших... «Не хлебом единым жив будет человек»,
«О сем последнем ангельском хлебе день и ночь печется Сковорода»...Ковалинский тонко дорисовывает идиллическую сторону этого пустынножительства.
«Любомудрие, поселясь в сердце Сковороды, доставляло ему благосостояние, возможное земнородному. Свободный от уз всякого принуждения, суетности, искательств, попечения, он находил исполнение всех своих желаний в ничтожестве оных. Заботясь о сокращении нужд естественных, а не о распространении, вкушал он удовольствия, не сравнимые ни с какими счастливцами.
Когда солнце, возжегши бесчисленные свечи на смарагдотratioй плащанице, предлагало щедрой рукой чувствам его трапезу, тогда он, принимая чашу забав, не растворенных никакими печалями житейскими, никакими воздыханиями страстными, никакими рассеянностями суетными, и вкушая радования высоким умом, в полном упокоении благодушества говаривал: «Благодарение всеблаженному Богу, что нужное сделал нетрудным, а трудное ненужным!..»
«Ночь была ему местом успокоения от мысленных напряжений, нечувствительно изнуряющих силы телесные, а легкий и тихий сон для воображения его был зрелищем позорищ, гармонией природы представляемых».
Итак, снискание «ангельского хлеба» и того душевного покоя, который открывает «гармонию природы» — вот главная дума Сковороды во всех его странствиях. В следующей главе мы увидим, что, снискав «ангельский хлеб» и душевный покой, Сковорода бессознательно, без всяких усилий и преднамеренности и даже почти незаметно передавал их другим. Теперь же мы постараемся выяснить еще несколько черт пустынножительства Сковороды.
Аскетическая жилка, всегда свойственная Сковороде, в этот период усиливается. Нищенствуютцая жизнь Сковороды есть сама по себе уже суровый вид аскетизма. От добровольно принятого подвига он с редкой неуклонностью воли уже никогда не отказывался. Онготов был в компании, среди друзей, попировать, и в одном письме он сам говорит о себе, что не только пил, но и «буянил». «Пришлите мне ножик с печаткою, пишет Сковорода харьковскому купцу Урюпину. Великою печатью некстати и не люблю писем моих печатать. Люблю печатать еленем. Уворовано моего еленя тогда, когда я у вас в Харькове пировал и буянил. Достойно! Бочоночки оба отсылаются, ваш и Дубровина; и сей двоице отдайте от меня низенький поклон и господину Прокопию Семеновичу». Но это только показывает, как справедливо говорит КвиткоОсновьяненко, что Сковорода «не был врагом существовавшему в его время обыкновению в дружеских и приятельских собраниях поддерживать и оживлять беседы употреблением вина и наливок». Еще важнее эта черта тем, что она говорит о свободе Сковороды от всякого педантизма и сухого ригоризма и свидетельствует, что Сковорода подвиг свой нес с легкостью и непринужденностью. Что этим «бочоночкам» нельзя придать серьезного значения и обвинять на основании этого Сковороду в невоздержанности, видно из любопытного столкновения Сковороды с «общественным мнением», о котором написал Ковалинский.
«Лжемудрое высокоумие не в силах будучи вредить ему злословием, употребило другое орудие — клевету. Оно разглашало повсюду, что Сковорода осуждает употребление мяса и вина и сам чуждается оных. А как известно, что такое учение есть ересь Манихейская, проклята от святых соборов, то законословы дали ему имя Манихейского ученика; более того, доказывали, что он называет вредными сами по себе золото, серебро, драгоценные вещи, одежды и пр...»
Сковорода, узнав об этом, постарался энергично развеять эти слухи и в одном собрании во всеуслышание заявил: «Было время и теперь бывает, что для внутренней моей экономии воздерживаюсь я от вина и мяса. Не потому л и лекарь осуждает, напр., чеснок, ког
4,2.да велит поудержаться от употребления оного тому, у кого вредный жар вступал в глаза. Все сотворено хорошо от всещедрого Творца, но не всем всегда бывает полезно. Правда, что я советовал некоторым, дабы они осторожно поступали с вином и мясом, а иногда и совсем оттого отводил их, рассуждая горячую молодость их. Но когда отец вырывает нож из рук малолетнего сына и не дает ему в употребление оружейного пороха, сам однако же пользуясь ими, то не ясно ли видно, что сын еще не может правильно владеть теми вещами и обращать их в пользу, ради которой они изобретены... Не ложно, что всякий род пищи и пития есть полезен и добр. Но необходимо принимать во внимание время, место, меру, особу. Не бедственно было бы сосущему грудь младенцу дать крепкой водки, или не смешно ли работавшему в поте лица весь день на стуже дровосеку подать стакан молока в подкрепление сил его?»
И Сковорода скромно прибавляет к этому: «Когда Бог определил лишь в низком лице быть на театре света сего, то должно уже мне и в наряде в одеянии, в поступках, в обращении со степенными, сановными, знаменитыми и почтенными людьми соблюдать благопристойность, уважение и всегда помнить мою ничтожность перед ними»37. Гесс де Кальве говорит, что Сковорода употреблял всегда самую грубую пищу и от суровых своих привычек не хотел отступить уже будучи больным стариком.
Но аскетизм Сковороды имел и другую, более важную сторону: душевную напряженность и внутреннюю работу духа.
«Полуночное время, — говорит Ковалинский, имел он обычай всегда посвящать молитве, которая в тишине глубокого молчания чувств и природы сопровождалась богомыслием. Тогда он, собрав все чувства и помышления в один круг внутри себя и обозрев оком суда мрачное жилище своего перстного человека, так воззвал оные к началу Божию: «Восстаньте ленивые и всегда низу поникшие ума моего помыслы! Возьмитеся и возвыситеся на гору вечности». Тут мгновенно брань открывалась и сердце его делалось полем рати; самолюбие вооружалось с миродержателем века, светским разумом, собственными бренности человеческой слабостями и всеми тварями, сильнейше нападало на волю его, дабы пленить ее, воссесть на престоле свободы ее и быть подобным Высшему. Богомыслие вопреки приглашало волю его к вечному, единому истинному благу Его... Какое борение! Сколько подвигов!.. Небо и ад борются в сердце мудрого... Так за полуночные часы провождал он в бранном ополчении противу сил мрачного мира. Воссиявшее утро облекало его в свет правды, и в торжестве духа выходил он в поле разделять славословие свое со всею природою»'.