1) Обыкновенно Григорій Саввичъ ходилъ пѣшкоит; но тутъ путь былъ слиш-еомъ веіикъ—и овъ иоѣхалъ, іѣмъ боіѣе, что чувствовала себя пездоровынъ. О ею страсти къ нѣшѳму хождевію свидетельствует сдѣдующіі аиѳкдотъ. Въ одво вреиа по большей дорогѣ возвращался изъ Воронежа помѣщикъ Тѳвашовъ (пріятель Григорія Саввича, у котораго тотъ подолгу прожввалъ) въ свое имѣвіе въ каретѣ в ввдитъ по дорогѣ пѣшеходца, въ которокъ, къ удовольствію своему, узнаетъ Грвгорія Саввича, идущаго съ своей вѣчпой котомкой и палкой, къ нему въ

27

всѣмъ потребнымъ, разсказываетъ Ковалинскій, давъ ему полную волю, по нраву его, выбрать, какъ хочетъ онъ, куда, съ кѣмъ, въ чемъ ѣхать ему, представилъ ему для дороги, въ случаѣ надобности, нужный запасъ, говоря: „возьмите сіе; можетъ быть въ пути болѣзнь усилится и заставитъ гдѣ остановиться, то нужно будетъ заплатить"... „Ахъ, другъ мой! сказалъ онъ. Неужели я не пріобрѣлъ еще довѣрія къ Богу, что промыслъ его вѣрно печется о насъ и даетъ все потребное во благовремен-ность?" Другъ его замолчалъ съ приношеніемъ своимъ. (1-е отд., стр. 38). Но и здѣсь опять таки не было отрицанія общественной необходимости денегъ, какъ видно изъ объясненія самого Сковороды (на которомъ мы остановимся далѣе при разборѣ обвиненій его въ Манихейской ереси); онъ только примѣнялъ это требованіе къ себѣ, потому что выбралъ роль бѣдняка голыша нищаго. Но подобно тому, какъ Сковорода не былъ про-повѣдникомъ аскетизма, такъ и въ своей личной жизни онъ не былъ аскетомъ. Онъ, правда, ѣлъ умѣренно и по большей части простую крестьянскую пищу, но не изнурялъ себя голодомъ; онъ былъ противъ пьянства, какъ излишества, но, какъ въ письмѣ къ Тевяшову, хвалилъ древне-римскія пирушки, приправленния мудрой бесѣдой, такъ и самъ не отказывался отъ нихъ, когда его приглашали къ себѣ добрые друзья и знакомые по случаю различныхъ радостныхъ событій своей жизни—именинъ, свадебъ и т. п. Мало того: тѣже близкіе къ нему люди постоянно доставляли ему подарки, выражая этимъ свое расположеніе къ

гости. Добрый помѣщикъ песказанво обрадовался этой встрѣчѣ и хотѣлъ угадать Сковороду съ собой въ карету, чтобъ ѣхать внѣстѣ, uo ыпвакъ не ногъ его въ томъ убѣдвть. „Ни паве, ве треба иеви привыкать къ сему, се—мое, а то - твое изжай собв зъ Богомъ, я щѳ можѳ дожеву тебе—онъ тамъ на горци". Между тѣмъ въ это время наступала грозная туча пъ бурев, обѣщавшая проливной дождь, и дѣйствительао Сковорода догиалъ Тевяшова и, къ удивленіи послѣдняго, былъ весь сухъ, тогда какъ небыло но дорогѣ мѣста, гдѣбы укрыться отъ дождя. Какъ это ты, Григоріи Саввичъ, ухитрился укрыться отъ дождя, спросилъ его Тевяшовъ? Эге! Я жъ знявъ въ себе жупанъ и черевыкы и шапку и все те въ суму заховавъ, а якъ перейшовъ дожжвчокъ, я и иадивъ все сухѳ и, якъ казавъ, догнавъ тебе; ио дурво пословыця каже: „швидко пойдешь, недалеко уидешъ" (Грагорій Савввчъ Сковорода. Біографвческій очеркъ—въ Ворон. Литерат. Сборнввѣ, изд. Н. Гарденииымъ Подъ редакціей П. Малыхива; вып. 1-й Вор. 1861 г., стр. 252 — 253).

28

нему; такъ, Ковалинскій и жена его посылали ему музыкальные инструменты, очки, книги и трубку (значить, Сковорода курилъ), сыръ, рыбу, платочки; харьковскій купецъ (бывшій потомъ го-родскимъ головою), Е. Е. Урюпинъ, принималъ его у себя въ домѣ, сдѣлалъ пиръ, а потомъ свабдилъ его на дорогу виномъ въ бочоночкѣ (другой бочоночекъ даль ему Дубравинь ); свящ. Іакова Правицкаго Григорій Саввичъ просилъ о присылкѣ ему Бабаевскаго (домашняго) пива, очковъ, зимнихъ сапогъ (ко-товъ) и, наконецъ, лимоновъ и ягоднаго соку; въ этомъ послѣд-немъ онъ нуждался по случаю болѣзни (горячки), остатки которой мучили его въ это время2). Чистымъ источникомъ неиз-якаемыхъ радостей была для Г. С. Сковороды природа, на лонѣ которой онъ проводилъ большую часть своего времени. Онъ не любилъ, какъ мы видѣли, городовъ и предпочиталъ имъ села, но и въ этихъ послѣднихъ выбиралъ „пустыни", т. е. самыя уединенныя мѣста—лѣса, сады, пасѣки и т. п. Вотъ стихотвореніе несомнѣнно автобіографическаго характера; въ немъ Сковорода изображаетъ собственную жизнь въ обычной деревенской обста-новкѣ: „о селянскій, милій, любый мой покою, всякій печали лишенный! О источниковъ шумъ журчащихъ водою, о лѣсъ зем-ный, прохлажденный, о шумящи кудри волосовъ древесныхъ, о на лукахъ зелень красна, о самота- мати ради душъ небесныхъ, о сумна тихость ужасна, гдѣ развѣ гласъ только птичое даетъ волѣ да сопѣлка Пастухова, какъ вигонитъ овцы въ благовоние поле или въ домъ пригонитъ знова! О мой столикъ малій, ни скупъ ни излишній стравами (кушаньями) сельскими набратій! Ни тѣ, чтобъ господскій раздражнить вкусъ пишній, кухарь присмачилъ (сдѣлалъ вкуснѣе)нанятій, но что синамъзъ батькомъ, наспѣвгаимъ зъ орання сама варитъ мати въ домѣ! О библіотеко ты моя избранна, о немногимъ книги чтомы"! (2-е отд., стр.289 — 290). Практика воспитаны Сковороды находится въ полномъ со-отвѣтствіи съ его теоріей. Въ такомъ духѣ онъ воспитывалъ своего питомца Василія Томару и особенно Мих. Ковалинскаго,

1) Эти бочоночки подали потомъ поводъ къ превратвымъ толкованіямъ. ») Письма Г. С. Сковороды къ свящ. ІІравидкому, стр. 13, 21, 10.

281

въ такомъ духѣ онъ велъ преподававіе и въ Харьковскомъ Коллегіумѣ. „Сковорода, поселившись у Тамары, началъ раньше воздѣлывать сердце воспитанника своего и, разсматрипая природный склонности его, помогать только природѣ въ ращеніи направленіи легкимъ, нѣжнымъ, нечувствительным^ а не безвременно обременять разумъ его науками, и воспитанникъ привязался къ нему внутреннею любовію" (1-е отд., стр. 4—5). Къ Ковалинскому онъ всецѣло примѣнилъ сеою педагогическую теорію: заботился и объ его здоровьѣ ), обращалъ вниманіе на эстетическую сторону его развитія, но главное, дѣйствовалъ развивающимъ образомъ на его умъ и сердце. Вотъ что говоритъ объ этомъ самъ Ковалинскій: „Григорій (Саввичъ) часто началъ посѣщать его и, по склонности молодого человѣка, занимать его музыкою и чтеніемъ книгъ, служившихъ поводомъ къ разговору и нравоученію, открывъ въ молодомъ человѣкѣ сердце, какого желалъ, и способности природныя, каковыя лю-билъ, обратилъ вниманіе свое на удобреніе разума его и духа" (1-е отд., стр. 12). Сковорода хотѣлъ сдѣлать изъ Ковалинскаго своего ученика и послѣдователя—и достигъ этого. Обь этомъ категорически свидѣтельствуютъ съ одной стороны самъ Кова-линскій, а съ другой—письма къ нему Сковороды, раскрывающія передъ нами во всѣхъ подробностяхъ этотъ процессъ нравственнаго перерожденія ученика подъ вліяніемъ учителя (на этомъ мы еще остановимся ниже). Ковалинскій былъ не только ученикомъ Сковороды по Харьковскому Коллегіуму, но и его интимнымъ питомцемъ, котораго онъ полюбилъ сразу, и эта любовь, съ теченіемъ времени, только усиливалась; другіе ученики Сковороды по Коллегіуму, конечно, стояли отъ него несравненно дальше, но и къ нимъ онъ примѣнялъ свою систему нравственнаго воспитанія, открывъ для нихъ курсъ христіан-скаго добронравія, въ которомъ кратко изложилъ сущность своего христіанско-философскаго міросозерцанія. Наконецъ, тѣже идеи онъ проповѣдывалъ и впослѣдствіи, оставивъ педагоги-

1) Объ этомъ сиидѣтельствуетъ одно изъ писемъ его къ Ковалинскому; 1-е отд., стр. 76—78, ср. также 70.

282

ческую дѣятельность въ Коллегіумѣ и сдѣлавшись странегвующимъ народнымъ учителемъ въ "широкомъ и благороднѣйшемъ смыслѣ этого слова. И здѣсь онъ оставался наставникомъ, учителемъ съ тою только разницею, что наставлялъ не дѣтей, не юношей, а взрослыхъ. Характерною особенностью его педа-гогическихъ пріемовъ было то, что онъ не подлаживался подъ вкусы и привычки своихъ слушателей, а, наоборотъ, всѣмъ, всегда и вездѣ, прямо и открыто излагалъ свои мнѣнія, изобличалъ заблужденія и предразеудки. И понятно, почему швейцарцу Вернету такая прямая откровенность рѣзкая проповѣдь истины представлялась неудобной; по его мнѣнію, истина должна быть всегда прикрыта пріятною завѣсою.

Но Своворода, со своимъ прямодушіемъ и чистосердечіемъ, былъ далекъ отъ всякой искусственности и фальши. Онъ говорилъ и дѣлалъ то, что думалъ и чувствовалъ. Такъ онъ поступалъ и въ самомъ святомъ дѣлѣ своей жизни—религіи. Здѣсь опять онъ жилъ такъ, какъ училъ. Въ ученіи своемъ онъ, какъ мы знаемъ, постоянно обращалъ вниманіе на внутреннюю сторону христіанства, указывалъ и здѣсь, какъ вездѣ, на превосходство духа надъ внѣшностью, обрядомъ, церемоніей. Онъ былъ въ полномъ смыслѣ этого слова духовнымъ христіаниномъ, постоянно всѣмъ сердцемъ своимъ стремившимся къ Богу. „Въ лишеніяхъ своихъ, говоритъ Ковалинскій, призывая въ помощь вѣру, не полагалъ оной въ наружныхъ обрядахъ однихъ; но во умерщвленіи самопроизволенія духа, т. е. побужденій отъ себя происходящихъ, въ заключеніи всѣхъ желаній своихъ въ волю всеблагаго и всемогущаго Творца но всѣмъ предпріятіямъ, намѣреніямъ и дѣламъ. Онъ единственно занимался повелѣвать чувству своему и поучать сердце свое не дерзать господствовать надъ норядкомъ промысла Божія, но повиноваться оному во всей смиренности" (1-е отд., стр. 11). Ночью онъ отдыхаль отъ своихъ глубокихъ размышленій; легкій, тихій сонъ укрѣ-плялъ его силы, изнуренныя дневными подвигами. Полунощное время онъ всегда посвящхлъ молитвѣ, которая протекала вь глубокомъ сосредоточены чувствъ и безмолзіи природы и потому сопровождалась богомысліемъ. Ковалинскій очень картин-