Убежденный ретроград, он принимает активное участие в организованной травле Н. А. Некрасова, когда 16 апреля 1866 года, в дни разгула реакции редактор «Современника», рассчитывая спасти журнал от неминуемого разгрома, делает величайшую и роковую ошибку в своей жизни — читает в Английском клубе вынужденные стихи в честь Муравьева-вешателя.
Играя словами, Каратыгин пишет по этому поводу эпиграмму:
«Из самых КРАсных наш НеКРАсов либерал,
Суровый демоКРАт, неподкупной сатирик,
Ужели не КРАснел, когда читал,
Ты Муравьеву свой преКРАсный панегирик?»
Многократно повторяемое в эпиграмме «Кра-кра-кра» прозвучало в то время зловещим карканьем могильного ворона над головой травимого со всех сторон редактора «Современника».
Каратыгин, не поняв поэта-революционера, посвящает ему и такую эпиграмму:
«Кого стихами ты своими обманул?
Куда девалася Маратова свирепость?
Иль ветер на тебя с той стороны подул,
Где Петропавловская крепость?»
История давно поняла неверный, но вызванный необходимостью, тактический шаг революционного поэта-демократа Н. А. Некрасова. Но поднятая в то время травля и злопыхательство вокруг его имени, доставили поэту неописуемые страдания. Впрочем, возлагать особую вину на одного Каратыгина тоже не следует, так как этой тактики Некрасова не сразу понял даже и Герцен.
Реакционная позиция Каратыгина становится ясной из целого ряда его эпиграмм, посвященных представителям «натуральной школы» и больше всего А. Н. Островскому. Сейчас, например, даже странно читать эпиграмму, которой он «приветствовал» в 1871 году постановку «Леса».
«Островскому везет теперь не так счастливо
И неудачи все ж —пришлось ему терпеть:
От «Денег бешеных» была плоха пожива,
«Горячим сердцем» он не мог нас разогреть.
Теперь является с каким-то диким «Лесом»,
С обновкой сшитою из пестрых лоскутков —
И «Лес» провалится подобно тем пиесам:
Чем дальше в лес — тем больше дров!»
Вот другое стихотворение Каратыгина, которое еще яснее рисует его идейные позиции:
«Вот по дороге по Московской,
Несутся тройкой удалой —
Потехин, Писемский, Островский,
Триумвират — передовой!
То — земляки одной деревни,
Поэты в грязных зипунах,
Их вся поэзия в харчевне,
Или в разгульных кабаках.
Для них — амброзия — настойка
И славы храм—питейный дом,
Вперед, вперед лихая тройка,
Катай, валяй по всем по трем!»
Какую же борьбу пришлось вынести мастерам русского реалистического искусства с косностью и ретроградством, царившими тогда в «императорских» театрах! Сам Каратыгин не скрывает, что взгляды его устарели и что он не понимает и не хочет понимать нового. Одно из его стихотворений так и называется «Отсталый человек»:
«Да, сознаюся я, пожалуй,
Что слишком устарел мой вкус,
Я точно — человек отсталый
И в слабости своей винюсь...»
Но, будучи отсталым, он «не складывает оружия» и продолжает стихотворение так:
«Пусть буду старого я складу,
Но отличу от правды — чушь
И не приму за «Илиаду»,
Я знаменитых «Мертвых душ!»
Какими жалкими выглядят сейчас все эти высказывания «жреца чистого искусства», воспитанного в «храмах славы», руководимых бездарнейшими чиновниками николаевского режима. Выросший в нравах времен крепостного права, Каратыгин не сумел разглядеть всей мерзости царского строя, не понял и не оценил величия людей, пытавшихся сломать старое. Впрочем, он ли один? В патриархальном быту старого Александрийского театра царила затхлая атмосфера жреческого служения «чистому искусству», атмосфера, которая была способна раздавить все живое, новое.
Застыть на «любви к Шекспиру» и не искать новой сегодняшней драматургии, любить Пушкина и не суметь из-за этого найти достоинств в стихах современного молодого поэта — вовсе не значит быть «хранителем традиций святого искусства». Это — позиция кладбищенского сторожа, незавидная позиция во все прошедшие и настоящие времена.
В этом отношении старенькая черновая тетрадь стихов Петра Каратыгина достаточно поучительна и для некоторых сегодняшних деятелей искусства.
ПОЭТ, КОТОРОГО ЯКОБЫ НЕ БЫЛО
Семен Афанасьевич Венгеров в своем «Критико-библиографическом словаре русских писателей» начинает статью о «поэте-самоучке» 30-х и 40-х годов прошлого века Егоре Алипанове следующими словами: «Перелистывая как-то несколько лет тому назад немецкий оригинал «Истории всемирной литературы» Шерра, мы в главе, посвященной России (в русском переводе эта глава выброшена), с немалым удивлением натолкнулись на следующую тираду:
— Находившийся под влиянием Шекспира и Гете кружок поэтов, к которому принадлежали Веневитинов, Хомяков, Бенедиктов и Якубович, больше обещал, чем дал. Зато Алексей Кольцов, а после него С. Алипанов и А. И. Ульянов, пропели песни, во всей своей свежести и самобытности вырвавшиеся из народной души и открывающие собою новую оригинальную полосу в русской лирике».
Далее Семен Афанасьевич Венгеров совершенно правильно критикует Шерра, называя это его сообщение «одним из курьезов, столь обильно уснащающих все, что пишется иностранцами о России».
«Как тут не подумать,— продолжает С. А. Венгеров,— что даже самые имена-то этих мнимых сверстников Кольцова сочинены. Наполовину наши сомнения и оправдались. Поэта Ульянова никогда не существовало, а удалось нам только разыскать в нотных каталогах фамилию композитора Ульянова, сочинявшего романсы»1.
Вот, собственно, против последнего, столь категорического утверждения С. А. Венгерова относительно якобы «никогда не существовавшего» поэта Ульянова и хочется сказать несколько слов.
Дело в том, что поэт Ульянов, и именно «поэт-самоучка», такой же, как Алипанов и Слепушкин, на свете был, и немецкий историк литературы Шерр имел все основания назвать его имя. Правда, инициалы Ульянова не «А. И.», а «Н.», но ведь у Шерра и Алипанов «С», когда на самом деле он Егор, и это, однако, не помешало С. А. Венгерову найти его в списке «поэтов-самоучек».
Можно было бы и не останавливать внимания на этой явной ошибке С. А. Венгерова, если бы в вышедшем уже в наше время тринадцатом томе Полного собрания сочинений В. Г. Белинского (Л., 1948), в примечаниях и комментариях редактора тома В.С.Спиридонова эта ошибка не была бы еще раз подтверждена словами: «Поэта Ульянова, как уже указывалось С. А. Венгеровым, не существовало в русской литературе».
Далее, в именном указателе, нужнейшем, кстати сказать, указателе, помещенном в том же томе, об этом еще раз говорится самым категорическим тоном: «Ульянов. Поэт, упоминаемый в труде Шерра, но не существовавший в русской литературе» 2.
Книга этого «не существовавшего в русской литературе» Ульянова—сейчас у меня перед глазами. Она называется: «Сочинения Ульянова. В двух частях с 16 картинками». Напечатана в Петербурге, в 1856 году, в типографии Дмитриева3.
В первой части книги помещены стихи, оды, басни. Во второй части — прозаические повести и т. д. Из содержания книги можно узнать, что автор ее в 40-х годах «был в Петербурге и исполнял там должность приказчика при оптовой хлебной торговле». На этой должности автор, по-видимому, как-то «разжился» и в 1854 году уже носит звание «рыбинского купца».
Я отнюдь не «первооткрыватель» книги Ульянова. Брат библиографа Ивана Остроглазова, Остроглазое Василий, поместивший описание своей библиотеки в «Русском архиве» в 1914 году, найдя эту же книгу Ульянова, поспешил возвести ее в сан «редкостей», как «издание, которое не удалось найти Венгерову»4.
Книжка, впрочем, действительно редкая, и найти ее и С. А. Венгерову, и В. С. Спиридонову — действительно, может быть, не удалось.
Но как оба они не нашли довольно обширную рецензию на книгу Ульянова, написанную ни больше ни меньше, как самим Н.Г.Чернышевским — это по-настоящему удивительно.
Опубликованная впервые в 1856 году в № 9 «Современника», рецензия вошла и в собрание сочинений Н. Г. Чернышевского (том 2, 1906 год).