Через окошко МГ ты первый раз увидел город грязным, оборванным, обшарпанные фасады домов, развешанные на балконах лохмотья живущих тут людей. Скудный подъем 50-х годов не дошел еще до нижних районов города, и после свежего и бодрящего озона, которым вы только что дышали в зажиточных кварталах, казалось, вы разом погрузились в другой мир, глубокий и плотный; будто легким вдруг перестало хватать кислорода и ты ощутил беспричинный страх и неуверенность, точно домашнее животное, которое вырвали из обычной и естественной обстановки. Мрачные таверны, похожие на разбойничьи притоны, темные и вонючие кафе, отвратительно грязные кабаки, где подаются закуски и питье сомнительного вида, тянулись вдоль жалких улиц, а на углах женщины не поддающихся определению профессий и происхождения продавали из-под полы буханки хлеба, американские сигареты, зажигалки, колбасу и при малейшем признаке тревоги прятали все это в складках юбок, за ворот или в чулок, прямо и откровенно нарушая все правила приличия и гигиены. В лавках и магазинах, казалось, вековая пыль легла на товары слаборазвитого иберийского производства: чаны с маслинами, турецкий горох и вареную фасоль, огромные маслянистые головки ламанчских сыров, тяжелые и круглые. И на этом фоне — точно бактерии на питательной среде — разрастался Двор Чудес, — единственный в вашей полной невзгод и удивительной истории неподдельный и долговечный Двор, — разрастался, выставляя напоказ среди полного безразличия племени свои пороки и увечья: искривленные руки, культи, язвы, глаза, затуманенные, точно помутневшие зеркала; и, увидев это, ты понял, что, прожив двадцать лет пустой жизни, ты впервые соприкоснулся с реальным устройством общества, к которому ты, сам не сознавая того, принадлежал, ибо вы, развиваясь рядом, шли в противоположном направлении, — общества, на котором ваша паразитическая каста, алчная и загребущая, была всего лишь наростом, наростом ненасытным, точно полипы на живом организме.

Вы остановились на улице Святого Рафаэля. Серхио подвел тебя к витрине, где красовался богатый набор презервативов, и показал на коробочку, где на этикетке была изображена Джоконда. Твоя неопытность и чистота разжигали в нем зуд опытного человека, и, пока вы шли к публичным домам Робадорс, он делился с тобою своими познаниями.

— Самые лучшие проститутки — самые дешевые. На днях я был с одною за шесть песет. Беззубая, чесоточная. Солана[18], наверное, мечтал о такой модели.

— И ты с ней спал?

— Я велел ей раздеться и вымыться. Это что-то потрясающее, клянусь тебе. Я хотел сделать с нее набросок, но она рассвирепела. Ах ты, молокосос, говорит! Это тебе что — Академия изящных искусств?

— А ты что?

— Дал ей пять дуро и смылся.

— Не тронув ее?

— Не тронув.

— И она не обиделась?

— Обиделась? Да для нее это облегчение. Представляешь, по сто клиентов в день. Тут при любом темпераменте не выдержишь.

(Когда несколько дней назад ты после семилетнего отсутствия ступил на землю Барселоны, то точнейшим образом повторил тогдашний ваш с Серхио маршрут в надежде оживить ощущения, которые испытал в те дни. Внешне тут мало что изменилось, публичные дома были закрыты, но в барах, которые с успехом их заменяли, женщины по-прежнему бойко торговали собой; лачуги и кабачки были как раньше; такими же, как всегда, были вечные чистильщики ботинок и нищие. Но изменился ты сам, и твое юношеское возбуждение уступило место грустному безразличию. Квартал продолжал жить своей мрачной жизнью, чуждой тебе теперь точно так же, как была она чужда твоей тогдашней юношеской жизнерадостности. Ты вяло пытался вызвать в памяти праздник Тела Господня в 56-м году, несколько месяцев спустя после смерти Серхио, — когда ты фотографировал процессию на улице Гуардиа: римские гладиаторы в сандалиях, перезревшая святая Эулалия, которая жевала резинку, округлый зевок священника; а за всем этим под знаменитой вывеской, возвещавшей: «Комнаты мадам», — выступали только что получившие первое причастие девочки, одетые ангелочками с крылышками и в белоснежных туниках — как будто подростки маркиза де Сада в мистическом раскаянии шествовали в меблирашки на святотатственную, безумную, сказочную оргию. Глухое забвение справедливо покрывало этот период твоей жизни как никакой другой. И только фотографиям — единственным зримым свидетельствам — удалось спастись, но как восстановить в подробностях те месяцы, такие для тебя важные, месяцы вашей ушедшей дружбы?)

Походив с тобою по кварталу, Серхио завел тебя в один из баров, где он был завсегдатаем, и вы сели за столик с двумя женщинами. Твой приятель вел себя в этой обстановке так, словно вырос тут, и ты, сгорая от зависти, восхищался его дерзостью, его молодостью, его смелостью. Проститутки обращались с ним по-свойски, и ты помнишь, как он, улучив момент, отошел поговорить с каким-то человеком и купил у него маленький пакетик, который тут же спрятал в карман.

— Тебе нравится грифа?

— Это что такое?

— Трава.

— Наркотик?

— Да.

— Никогда не пробовал.

— Придешь ко мне — покурим.

В тот день ты не пошел к нему и не курил грифы. На самом деле, как ты потом обнаружил, Серхио тоже не курил: всего-навсего вдыхал и тут же выдыхал дым, не дав ему дойти до легких. В тот день случилось нечто для тебя чрезвычайно важное, в чем тогда ты ни за что никому бы не признался: одна из женщин предложила тебе пойти с ней, и ты, боясь, как бы не догадались, что ты девственник, согласился, к тому же ты не знал — и это придало тебе решимости, — что любовью можно заниматься и в час пополудни. До тех пор ты считал, что это возможно лишь в темноте, исключительно под сладкие звуки флейты и только на восточных диванах с обольстительными куртизанками Пьера Луи[19]. Комнатка была маленькая и душная. Постель грязная. Огромный, подавляющий своими размерами шкаф. Ты, дрожа, разделся, не отваживаясь взглянуть на ее тело, потому что стыдился своего собственного, и вдруг поразился, обнаружив, что прикосновение ее опытных пальцев превращало тебя в мужчину… ты ощутил судорожное наслаждение, которое вернуло тебя к жизни после бесконечно длившихся секунд забытья, смерти. Потом, встав с постели, ты оглядел себя в зеркало и только удивился, больше ничего.

Любовь, глубины которой ты предчувствовал с самых детских лет, — неужели и есть это?

Похоронная процессия неожиданно вышла на аллею и остановилась около могильных ниш, в сотне метров от того места, где стояли вы. Процессию сопровождало несколько священников, и, пока служащие похоронного бюро снимали гроб с катафалка, ты с глубоким недоверием следил за их шаманством. Фальшивый ритуал, который придумали другие, а эти лишь механически повторяли, преследовал твоих соплеменников до гробовой доски. Наместники бога, безъязыкого и никчемного, жили и процветали за счет боязни и незащищенности людей, как ненасытные, привыкшие к роскоши стервятники. В тебе поднялся нерастраченный юношеский протест, и, подумав о том, что ожидает профессора Айюсо после смерти, ты почувствовал тошноту.

— Устал? — сказал Рикардо.

— С непривычки.

Чтобы сократить путь, вы вернулись обратно по лестнице. Вид, как и прежде, был великолепный: точно из металла — неспокойное море, навесы и резервуары компании «Кампса», пустынный пляж; вы спускались (сердце колотилось отчаянно, и пришлось идти не торопясь), и по дороге ты разглядывал надписи на плитах: «Я был таким, как ты, и станешь ты, как я», «Господь всемогущий, прими в райские кущи раба своего», «Не умер он, а только спит». Призывы, мольбы, советы, наставления — напрасные манки бессмертия.

Какая странная религия у твоих собратьев, думал ты, и как дико, что они поклоняются тому, кто потерпел поражение с собственным творением, — пришлось даже спускаться в этот мир, чтобы доделать его и исправить; а что из этого вышло, всем хорошо известно: еще одно поражение. Какова же мораль этой смехотворной истории?