И ты в будущем стал бы таким, и, сознавая это, ты восхищался неустрашимостью и мужеством тех, кто, не дожидаясь своего часа, по собственной воле решался глянуть в черное дуло ружья или револьвера, восхищался даже теми, кто за неимением оружия черпал храбрость в бутылке спиртного, а потом глотал роковой тюбик веронала.
Словно новоявленный Лазарь, ты воскрес в огромной палате больницы святого Антуана. Долорес — как и сейчас — стояла рядом и нежно тебе улыбалась.
Свет автомобильных фар, накатив бесшумной волной, неожиданно высветил лохматый от эвкалиптов вход и острые очертания кипарисов, вырвав их на мгновение из плотного мрака. Альваро выглянул наружу, а Долорес со вздохом сняла иглу с проигрывателя.
Серый «дофин», очертив фарами полукруг, замер у самого балкона; почти одновременно распахнулись все четыре дверцы, и из машины появились Рикардо и Артигас с двумя белокурыми девушками, по виду иностранками, в клетчатых рубашках и облегающих джинсах.
— Привет, — сказал Рикардо. — Мы не опоздали?
— Наоборот, — сухо ответила Долорес.
— Помираю от жажды, — сказал Артигас. — Не дадите чего-нибудь?
Долорес и Альваро поздоровались с девушками за руку. Те разглядывали сад и, хлопая ресницами, что-то нечленораздельно бормотали.
— Мы подобрали их у выезда из Кадакеса. Они добираются автостопом и заночуют у нас.
— Они датчанки, — пояснил Артигас. — Danish very sexy beautiful women[11].
— Ни черта не понимают по-испански, — сказал Рикардо. — Честишь их последними словами, а они ухом не ведут.
Обе девушки улыбались в унисон, отлично чувствуя себя в новой обстановке. Едва поднявшись на галерею, они, как по команде, уставились на стопку пластинок около проигрывателя.
— Поставь ча-ча-ча, поглядим, как они трясут задами, — сказал Рикардо.
— У них нет багажа?
— Собираются прожить за счет традиционного гостеприимства испанского народа.
— Прибыли в Порт-Бу вообще без денег, безо всего, — сказал Артигас. — Типичный продукт потребительского общества.
Долорес отошла на минутку проверить, как идут приготовления к ужину. И почти тут же появилась служанка с бутылками и льдом.
— Сделать вам дайкири? — предложил Альваро.
— Мне — нашего, сухого, — сказал Рикардо. — Перелада или чего-нибудь в этом духе.
— Do you want to drink?
— Thank you very much[12].
— Налей им двойную порцию виски, пусть налакаются.
— Кстати, о дайкири, знаешь, от кого я получил письмо? — Растянувшись на диване, Артигас гладил щиколотку датчанки. — От самого Энрике.
Вернулась Долорес с рюмками и на ходу обменялась взглядом с Альваро. Девушки внимательно изучали чехлы на пластинках. Артигас вынул из кармана помятый конверт и торжествующе показал всем.
— Прочитать?
— Не надо, ради бога, — сказала Долорес.
— Только кусочек, слушайте внимательно: «Я по газетам слежу за событиями у вас и думаю, я гораздо нужнее там, чем здесь. Если сочтешь нужным, извести меня, я сразу же приеду».
Наступило молчание. Долорес спокойно закурила сигарету.
— О каких это он событиях? — спросил Рикардо. — Может, он перепутал страну?
— Может, он думает, это Конго, — поддакнул Артигас.
— Бедняга, с каждым днем он разбирается в обстановке все хуже и хуже. Что он там напридумывал?
— Если он приедет сюда, как бы не помер с перепугу.
— Скорее всего, переспит разок-другой с какой-нибудь заезжей французской шлюхой и успокоится.
Люди теперь, уже не боясь, открыто признаются в правых взглядах, — заметил Артигас. — Я вот на днях встретил в Сторк-клубе Пако, так он сказал мне: «Я монархист и консерватор…»
— Да ну, — Альваро улыбнулся. — Что он поделывает?
— Стрижет купоны, пьет виски. Что ему еще делать?
Датчанки выбрали пластинку Рэя Чарльза и теперь вопросительно смотрели на Долорес, не решаясь без спросу хозяйничать у проигрывателя.
— Ну, давайте, потряситесь, раз хочется. — Грубость слов не вязалась с улыбкой Долорес.
— Really?
— Yes, yes[13].
Долорес резко поднялась и вышла в сад.
— Что с ней такое? — спросил Артигас. — Чего это она дуется?
— Не знаю, — сказал Альваро. — Оставьте ее в покое, пройдет.
— Если девчонки мешают…
— Нет, они ни при чем. Врач запретил мне спиртное, и, когда я пью, она нервничает.
— Кстати, ты как?
— Лучше всех.
— Работаешь?
— Пока нет.
Второй автомобиль вихрем влетел в сад. Долорес помахала рукой в знак приветствия, и Антонио, выйдя из машины, поцеловал ее. Через несколько секунд они вдвоем появились на галерее.
— Черт подери! — выругался он. — Знаете новость?
— Какую новость?
— Правда не знаете?
— Нет.
Антонио сел на валик софы и ударил кулаком по ладони.
— Профессор Айюсо умер, — сказал он.
ГЛАВА II
Разорите ногой бесчисленные ходы муравейника, который терпеливо, пылинка за пылинкой, строился на неблагодарной песчаной почве, и придите на, следующий день на то же место: вы увидите, что муравейник опять кишит и процветает, — живое воплощение стадного инстинкта этого упорного и трудолюбивого сообщества; вот так же и жилище испанцев, древняя и заклейменная лачуга из тростника и жести, обреченная на исчезновение, — поскольку теперь вы, как говорится, европейцы, и туризм обязывает вас блюсти фасад, — вот так же и барак, выметенный в один прекрасный день из Барселонеты и Соморростро, Пуэбло-Секо и Ла-Вернеды, возрождается, но только новенький и поначалу благопристойный, в Каса-Антунес или в районе открытого порта как символ примитивной и подлинной структуры вашего племени.
Ты смотрел на эти Таифские царства хижин и лачуг, так похожие на то, что ты снимал на пленку совсем недавно, и удивлялся (вот именно удивлялся) тому, с каким упрямством обитатели цеплялись за эту жизнь, устои которой никогда не подвергали сомнению, словно единственным смыслом и целью их пребывания на земле (думал ты) было рождаться, расти, размножаться и умирать в немой животной покорности; о, испанский народ (взывал ты), сообщество невежественных людей, дикое стадо, взращенное в голой и бесприютной степи, на твоей и твоих земляков родине.
Рикардо поставил «сеат» напротив конечной остановки трамвая, и ты, выйдя из машины, разглядывал полуголых ребятишек, бегавших по площади, и стариков, сидевших у первого ряда лачуг. Те же самые, что и прежде, или это уже другие люди? Вековой андалузской нищете здесь было где развернуться: вот женщина в трауре несет на голове кувшин с водой, а чесоточный пес, отгоняющий хвостом мух, кажется точной копией другого, которого ты тысячи раз мельком видел где-нибудь в деревушке на юге. На подступах к кладбищу бараки толпились, налезая друг на друга, точно грибы. Ты начал было считать, как считают, желая заснуть, но скоро бросил. Сколько их — сто, двести? С того места, откуда ты смотрел, казалось (или это обман зрения?), что последние лачуги стоят вперемешку с первыми могильными памятниками, как если бы существующая между двумя мирами граница вдруг исчезла. Бродяги и богатые барселонцы, мертвецы спящие и мертвецы бодрствующие — разница между теми и другими сводилась всего-навсего к углу зрения относительно горизонтальной плоскости.
Не проронив ни слова, вы направились к лестнице, которая вела к кладбищенскому входу. По обе стороны стояли киоски с живыми и искусственными цветами: ветки роз, гвоздики, бессмертники, анемоны. Сеньора в черном, покупая венок, торговалась с продавцом, и тебе вдруг почему-то вспомнился старичок — это было несколько лет назад, под вечер печального дня поминовения усопших, — старичок украдкой взял букет, положенный другими на могильную плиту, и, осторожно и быстро оглядевшись вокруг, переложил его на другую могилу, подле старой фотографии любимого и близкого ему человека. Рикардо, рассеянно поглядывая на плиты из яшмы и мрамора, сообщил: