Кстати, как отмечает Гайлс, «в начале съемок Мэрилин пыталась объяснить Миллеру, что не имеет никакого значения, укладывается она в текст реплик или нет, если сохраняется общий смысл. «Надо же брать в расчет и жизнь в эпизоде, — говорила она. — Писатель придумывает слова, за которые потом берется актер. Вот, к примеру, Джек Коул [хореограф] объяснит мне движения, а затем скажет: «Забудь о них и двигайся». Я не могу работать без подготовки… Но и просто запоминать слова не могу. Запоминать я должна ощущения…» Но ни Миллер, ни Хьюстон понять это оказались не в состоянии.
Между тем именно эту особенность Мэрилин отметил наиболее дальновидный и тонкий из критиков пятидесятых годов, Клод Мориак: «Это [одна] из ипостасей Мэрилин, покинутой, униженной и оскорбленной; режиссирует ею здесь тот, кто тщетно старался стереть с ее лица морщины, лучше нас зная о ее унижениях. Ему и в голову не приходит, что мы, простые зрители, каких миллионы, тоже в состоянии сочувствовать — и помимо него, прежде него, задолго до него. Спорить с этим ему бесполезно, как и требовать свободной игры в героиню от женщины, которая в любом вымышленном образе может быть только самой собой…» В это противоречие между частным интересом Миллера и общественными интересами зрителей, словно в трещину, и угодил фильм: общая положительная оценка критики не предотвратила кассового провала. Критика, как и повсюду, занималась «цеховыми», «клановыми», групповыми проблемами, другими словами — политикой, поддерживая прежде всего крупные имена — фундамент репутации истэблишмента. Вопрос доходчивости и доходности, обычно маячащий на заднем плане и как-то сам собой разумеющийся, в данном случае даже не возникал — репутация оказалась важнее; потому и Мэрилин, обыкновенно символ «кредитоспособности», включилась в излюбленную критикой игру в имена и заслуги и встала в один ряд с такими людьми культурного истэблишмента, как Миллер, Хьюстон, Гэйбл. Впрочем, с кассовой точки зрения на ее счет, как и на счет Гэйбла, никто уже не обманывался — звезда обоих неумолимо закатывалась. Потому и грядущее разочарование зрителей семейным киноальбомом Миллера критики даже не принимали в расчет.
«После долгого отсутствия подлинно американских фильмов, — писал Пол Бекли в «Нью-Йорк хералд трибьюн», — «Неприкаянных» можно только приветствовать: кроме американца, такой фильм не мог бы снять никто. Честно говоря, я вообще не убежден, что по сценарию Артура Миллера кто-нибудь, кроме Джона Хьюстона, в состоянии что-либо снять; трудно поверить и в то, что такой сценарий Миллер мог написать без Мэрилин Монро. В нем есть реплики, которые произносить должна только мисс Монро… В эпоху, когда сексом и насилием злоупотребляют настолько, что мы становимся к ним почти невосприимчивыми, появляется фильм, в котором и то и другое показано так, как это бывает в жизни, а не само по себе. Мисс Монро очаровательна и здесь, но она не воплощение красотки, соблазняющей нас своими формами, обтянутыми атласом… Да и можно ли отрицать, что именно в этом фильме эти исполнители сыграли на пределе своих возможностей? Забываешь о том, что они исполнители, кажется, что они здесь «живут».
«Гэйбл на экране никогда не делал ничего лучшего, — утверждала и Кэйт Кэймерон в «Нью-Йорк дэйли ньюс», — равно как и мисс Монро. Игра Гэйбла уверенна и исполнена жизни; ее же игра насыщена характерностью, выписанной Миллером… В последней части фильма, где между Мэрилин и Гэйблом завязывается кажущаяся вечной, постоянно вспыхивающая битва полов, экран прямо-таки вибрирует. Это тоскливый конфликт между влюбленной парой, где каждый пытается сохранить себя и привычные ценности жизни».
Проблема, однако, в том, повторяю, что смотреть на этот «тоскливый конфликт» не менее тоскливо, а временами просто скучно. Я менее всего склонен винить в этом актеров — и Гэйбла, который действительно способен на многое, и, уж конечно, Мэрилин. Причина, естественно, в авторских амбициях Миллера и в удивительной пассивности Хьюстона, который фактически взял на себя функцию обслуживания сценариста. Между прочим, уже тогда внутренние пороки в работе Миллера и Хьюстона почувствовал Босли Краутер из «Нью-Йорк таймс»: «Так или иначе все это связано со свободой. Хотя мы этого и не представляем себе… Что-то здесь не так, в этом фильме. Нет, ни характеры, ни тема не обезжизненны — в них включена масса подробностей, но к смыслу они ничего не добавляют. Режиссура мистера Хьюстона и динамична, и изобретательна, и колоритна. Мистер Гэйбл полон жизненной иронии. Но фильм все-таки не удался». Так вот, на мой взгляд, не удался фильм прежде всего потому, что авторы забыли о зрителе.
Наверное, все-таки нельзя выдавать за искусство семейный альбом: и потому, что это со всех точек зрения не искусство, а все то же «самокопание», и потому, что это — игра с судьбой. Миллер — человек удачливый, и его жизнь и дальше потекла по накатанным рельсам (не говоря уже о том, что и все его творчество, помимо «Неприкаянных», так или иначе связано с собственной персоной). Но для Мэрилин «Неприкаянные» оказались кануном катастроф. О том, что этот фильм стал последним событием в их браке с Миллером, я уже говорил. Съемки закончились 5 ноября 1960 года. Чуть ли не в тот же день у Гэйбла случился сердечный приступ, а 16 ноября после второго приступа он умер. Для Мэрилин это был серьезный удар: она никогда не могла забыть, что он был кумиром ее детских лет, что маленькая Норма Джин всерьез верила, будто Гэйбл — ее отец. На съемках они относились друг к другу с нежностью, какая рождается только из давних воспоминаний. Между тем чуть ли не сразу же многие в съемочной группе и вокруг нее (в том числе и Миллер) стали обвинять Мэрилин в смерти Гэйбла, утверждая, что она систематически «подвергала его испытанию на выносливость». (Подразумевали ее постоянные опаздывания на съемки, из-за чего Гэйблу вместе с остальными приходилось иногда подолгу дожидаться на невадской жаре.) Однако жена Гэйбла, Кэй Спреклз, придерживалась иного мнения. По словам журналиста Руперта Алена, разговаривавшего с ней, «Кэй Гэйбл вовсе не убеждена, что именно Мэрилин послужила причиной его смерти. Они оставались друзьями до конца… Кэй сказала мне, что она очень хорошо относится к Мэрилин. Она ее любит. И Кларк ее любил». Правда, чуть позднее голливудские таблоиды донесли до Мэрилин и совсем иную точку зрения жены Гэйбла (возможно, ей ее и приписали), но высказывалось и другое предположение, а именно: что Гэйбл стал жертвой собственного имиджа, в эпизоде укрощения лошадей вступив в ненужное состязание с каскадерами.
Как бы то ни было, но все эти несчастья привели к настоящему психическому срыву, когда Мэрилин, податливая и восприимчивая, стала и в самом деле думать о том, чтобы выброситься из окна. Этот драматический момент она описывала своему массажисту Ралфу Робертсу (его приводит в своей книге Ф.-Л. Гайлс): «Я открыла окно сколько можно шире и высунулась. Я понимала, что решиться мне следует в комнате. Если я вылезу на карниз, а внизу кто-нибудь узнает меня, будет просто спектакль. Я изо всех сил зажмурилась перед распахнутым окном, сжала кулаки. Вспомнила, что где-то прочла, будто те, кто падает с большой высоты, теряют сознание, еще не долетев до земли. Затем посмотрела вниз и увидела, как около здания с тентом идет по тротуару женщина. Она была одета в коричневое платье, и Я ЕЕ ЗНАЛА». Думаю, все, что, наверное, следовало сделать, это кому-то оказаться рядом — кому-то, кому Мэрилин доверяла. Беда в том, что, когда человек в состоянии платить большие деньги психиатрам, он не доверяет никому, и рядом с ним не оказывается никого, а психиатры, как и любые врачи, предпочитают перестраховаться (кому охота терять деньги!). Консультировавшая в то время Мэрилин врач Марианна Криз не придумала ничего лучше, как положить свою подопечную прямиком в психиатрическую клинику «для обследования и лечения заболевания с неясной картиной». Другими словами, врач не была уверена, что вообще есть какое-либо заболевание! Несмотря на это, 7 февраля 1961 года Мэрилин поместили в отделение с настоящими безумцами! Об этом она сообщает в письме Страсбергам: