Изменить стиль страницы

Они были одни на пустынном берегу, с глазу на глаз с бегущей водой, одни под мглистым небом, в котором угасал закат; прямо перед ними, раскачивая сухие камыши, болтался на волне привязанный цепью ялик.

Но им предстоял еще немалый путь, не сидеть же здесь вечно.

— О чем ты думаешь? Отчего плачешь? — спросил Антуан, заставляя мальчика поднять голову.

Жак еще крепче прижался к нему.

Антуан силился припомнить, какие именно слова вызвали этот приступ слез.

— Ты потому плачешь, что я напомнил тебе о твоих обычных прогулках?

— Да, — признался малыш, чтобы хоть что-то сказать.

— Но почему? — настаивал Антуан. — Где вы гуляете по воскресеньям?

Никакого ответа.

— Ты не любишь гулять с Артюром?

— Нет.

— Почему ты не скажешь об этом? Если тебе нравился старый дядюшка Леон, нетрудно будет добиться…

— Ах, нет! — прервал его Жак с неожиданной яростью.

Он выпрямился, лицо его выражало такую непримиримую, такую необычайную для него ненависть, что Антуан был потрясен.

Словно не в силах усидеть на месте, Жак вскочил и большими шагами устремился вперед, увлекая за собой брата. Он ничего не говорил, и через несколько минут Антуан, хотя он и боялся снова сказать что-нибудь невпопад, счел за благо решительно вскрыть нарыв и заговорил твердым тоном:

— Значит, ты и с дядюшкой Леоном не любил гулять?

Широко раскрыв глаза, сжав зубы, Жак продолжал идти, не произнося ни слова.

— А посмотреть на него — он так хорошо к тебе относится, этот дядюшка Леон… — рискнул еще раз Антуан.

Никакого ответа. Он испугался, что Жак снова спрячется в свою раковину; попытался было взять мальчика за руку, но тот вырвался и почти побежал. Антуан шагал за ним в полной растерянности, не зная, как вернуть его доверие, но тут Жак вдруг всхлипнул, замедлил шаг и, не оборачиваясь, заплакал.

— Не говори об этом, Антуан, не говори никому… С дядюшкой Леоном я не гулял, почти совсем не гулял…

Он умолк. Антуан открыл было рот, чтобы расспросить его подробнее, но каким-то чутьем понял, что лучше промолчать. В самом деле, Жак продолжал дрожащим хриплым голосом:

— В первые дни, да… На прогулке-то он и начал… рассказывать мне всякие вещи. И книги мне стал давать, — я просто поверить не мог, что такие бывают! А потом предложил отправлять мои письма, если я захочу… тогда-то я и написал Даниэлю. Потому что я тебе соврал: я ему писал… Но у меня не было денег на марки. Тогда… нет, ты не знаешь… Он увидел, что я немного умею рисовать. Догадываешься, в чем дело?.. Он стал говорить, что нужно делать. За это он купил мне марку для письма к Даниэлю. Но вечером он показал мои рисунки надзирателям, и они стали требовать новых рисунков, еще более замысловатых. И дядюшка Леон совсем перестал стесняться и уже больше со мной не гулял. Вместо того чтобы идти в поля, он вел меня задами, мимо колонии, через деревню… За нами увязывались мальчишки… Переулком, с черного хода, мы заходили в харчевню. Он там пил, играл в карты и бог знает чем еще занимался, а меня на все это время прятали… в прачечной… под старое одеяло…

— Как прятали?

— Так… в пустой прачечной… запирали на ключ… на два часа…

— Но зачем?

— Не знаю. Наверно, хозяева боялись. Один раз, когда в прачечной сушилось белье, меня спрятали в коридоре. Трактирщица сказала… сказала… — Он зарыдал.

— Что же она сказала?

— Она сказала: "Никогда не знаешь, что еще выкинет это воровское…"

Он рыдал так сильно, что не мог продолжать.

— Воровское? — повторил Антуан, наклоняясь к нему.

— "…воровское… отродье…" — договорил наконец мальчик и зарыдал еще горше.

Антуан слушал; желание узнать, что произошло дальше, оказалось на минуту сильнее, чем жалость.

— Ну?.. — торопил он. — Говори же!

Жак вдруг застыл на месте и ухватился за руку старшего брата.

— Антуан, Антуан! — крикнул он. — Поклянись мне, что ты ничего не скажешь! Поклянись! Если папа узнает, он… Ведь папа любит меня, это его огорчит. Он не виноват, что мы с ним по-разному смотрим на жизнь… — И вдруг взмолился: — Ах, Антуан, но уж ты… Не покидай, не покидай меня, Антуан!

— Да нет, мой малыш, да нет же, поверь, я ведь с тобой… Я никому ничего не скажу, сделаю все так, как ты захочешь. Но только расскажи мне все до конца.

И, видя, что Жак не решается продолжать, спросил:

— Он тебя бил?

— Кто?

— Дядюшка Леон.

— Да нет!

Жак был так удивлен, что даже улыбнулся сквозь слезы.

— Тебя никто не бьет?

— Нет же.

— Правда? Никогда, никто?

— Никто!

— Ну, рассказывай дальше.

Молчание.

— А новый, Артюр? Он тоже нехорош?

Жак покачал головой.

— В чем же дело? Тоже ходит в кафе?

— Нет.

— Ах, так! Значит, с ним ты гуляешь?

— Да.

— Тогда что же тебе не нравится? Он с тобою груб?

— Нет.

— Так что же? Ты не любишь его?

— Нет.

— Почему?

— Потому.

Антуан не знал, о чем спрашивать дальше.

— Но какого черта ты не пожалуешься? — начал он снова. — Почему не расскажешь обо всем директору?

Дрожа всем телом, Жак прильнул к Антуану.

— Нет, нет… Антуан, ты ведь поклялся, правда? Поклялся, что никому не скажешь, — умолял он. — Ничего, ничего, никому!

— Да, да, я сделаю, как ты просишь. Я хочу только знать: почему ты не пожаловался директору на дядюшку Леона?

Жак, не разжимая зубов, мотал головой.

— Может быть, ты считаешь, что директор сам все знает и смотрит на эти вещи сквозь пальцы? — подсказал Антуан.

— Ах, нет!

— А что ты вообще можешь сказать про директора?

— Ничего.

— Думаешь, что он плохо обращается с другими детьми?

— Нет, с чего ты взял?

— Вид у него любезный, но теперь я не могу ни за что поручиться: дядюшка Леон тоже ведь такой славный на вид! Слышал ли ты про директора что-нибудь худое?

— Нет.

— Может быть, надзиратели боятся? Дядюшка Леон, Артюр — они боятся его?

— Да, боятся немного.

— Почему?

— Не знаю. Наверно, потому, что он директор.

— А ты? Ты ничего не замечал, когда он с тобой разговаривает?

— Что замечал?

— Когда он к тебе заходит, как он держится?

— Не знаю.

— Ты не решаешься поговорить с ним откровенно?

— Нет.

— А если б ты ему сказал, что дядюшка Леон, вместо того чтобы гулять с тобой, сидит в кафе и что тебя запирают в прачечной, — что бы он тогда, по-твоему, сделал?

— Выгнал бы дядюшку Леона! — с ужасом сказал Жак.

— Ну, и что же мешало тебе тогда все ему рассказать?

— То и мешало, Антуан!

Антуан выбивался из сил, пытаясь разобраться в этом клубке непонятных ему отношений, в которых, он чувствовал, запутался его брат.

— И ты не хочешь мне сказать, что же мешает тебе признаться? Или, может быть, ты и сам этого не знаешь?

— Ведь есть… рисунки… под которыми меня заставили подписаться, прошептал Жак, потупясь. Он замялся, помолчал, потом решился: — Но дело не только в этом… Господину Фему ничего нельзя говорить, потому что он директор. Понимаешь?

Голос был усталый, но искренний, Антуан не настаивал; он побаивался себя, зная свою привычку делать слишком поспешные и далеко идущие выводы.

— Но учишься-то ты хорошо? — спросил он.

Показался шлюз, на баржах уже светились окошки. Жак все шагал, уставясь в землю.

Антуан повторил:

— Значит, и с учением у тебя не ладится?

Не поднимая глаз, Жак кивнул головой.

— Почему же директор говорит, что учитель тобой доволен?

— Потому, что так ему говорит учитель.

— А зачем ему это говорить, если оно не так?

Видно было, что Жаку стоит немалых усилий отвечать на все эти вопросы.

— Понимаешь, — сказал он вяло, — учитель человек старый, он даже не требует, чтоб я занимался; ему говорят, чтобы он приходил, он и приходит, вот и все. Знает, что все равно никто с него не спросит. Да и ему лучше тетрадей не надо проверять. Посидит у меня часок, поболтаем немного, он ведь со мной по-товарищески, — расскажет про Компьень, про учеников своих, и дело с концом… Ему тоже не сладко живется… Рассказывает мне про свою дочь, у нее все время боли в животе, и вечно она ссорится с его женой, потому что он второй раз женат. И про сына говорит, он унтер-офицером был, а его разжаловали, потому что он влез в долги из-за какой-то бухгалтерской жены… Мы с ним оба притворяемся, что заняты тетрадями, уроками, но, по правде говоря, ничего с ним не делаем…