— А твой брат? — спросил Даниэль.

— Антуан, конечно, отличный мужик, но его никогда не бывает дома, понимаешь? И потом — он мне этого никогда не говорил, — но я подозреваю, что и ему дома не очень-то нравится… Он был уже большой, когда мама умерла, потому что он ровно на девять лет старше меня; и Мадемуазель никогда особенно к нему не приставала. А уж меня-то она воспитывала, понимаешь?

Даниэль молчал.

— У тебя совсем другое дело, — вернулся Жак к прежней теме. — С тобой хорошо обращаются, тебя воспитали совсем в другом духе. Возьми, например, книги: тебе позволяют читать все что угодно, библиотека у вас открыта. А мне никогда ничего не дают, кроме толстенных растрепанных книжищ в красно-золотых переплетах, с картинками, всякие глупости вроде Жюля Верна. Они даже не знают, что я пишу стихи. Они бы сделали из этого целую историю и ничего бы не поняли. Может, они бы даже наябедничали аббатам, чтоб меня там еще строже держали…

Последовало долгое молчание. Дорога, уйдя от моря, поднималась к рощице пробковых дубов.

Вдруг Даниэль подошел к Жаку и тронул его за руку.

— Послушай, — сказал он; голос у него ломался и прозвучал сейчас на низких, торжественных нотах. — Я думаю о будущем. Разве угадаешь, что тебя ждет? Нас могут разъединить. Так вот, есть одна вещь, о которой я давно хочу тебя попросить: это будет залогом, который навечно скрепит нашу дружбу. Обещай мне, что ты посвятишь мне первую книжку своих стихов… Не указывай имени, просто "Моему другу". Обещаешь?

— Клянусь, — сказал Жак, расправив плечи. И почувствовал себя почти взрослым.

Дойдя до перелеска, они присели отдохнуть под деревья. Над Марселем пылал закат.

У Жака отекли ноги, он разулся и вытянулся в траве. Даниэль глядел на него, не думая ни о чем; и вдруг отвел глаза от этих маленьких босых ступней с покрасневшими пятками.

— Гляди, маяк, — сказал Жак, вытягивая руку.

Даниэль вздрогнул. Вдали, на берегу, прерывистое мерцание прокалывало серную желтизну неба. Даниэль не отвечал.

В воздухе было свежо, когда они снова пустились в путь. Они рассчитывали переночевать под открытым небом, где-нибудь в кустах. Однако ночь обещала быть очень холодной.

Прошагали с полчаса, не обменявшись ни словом, и вышли к постоялому двору; он был свежевыбелен, над морем высились беседки. В зале с освещенными окнами было, кажется, пусто. Они стали совещаться. Видя, что они колеблются на пороге, хозяйка отворила дверь. Она поднесла к их лицам масляную лампу со стеклом, сверкавшим, как топаз. Женщина была маленькая, старенькая, на черепашью шею падали золотые серьги с подвесками.

— Сударыня, — сказал Даниэль, — не найдется ли у вас комнаты с двумя койками на эту ночь? — И, прежде чем она успела о чем-либо спросить, продолжал: — Мы братья, идем к отцу в Тулон, но мы вышли из Марселя слишком поздно, и нам до ночи не добраться до Тулона…

— Хе, я думаю! — сказала, смеясь, старушка. У нее были молодые веселые глаза; говоря, она размахивала руками. — Пешком до Тулона? Да ладно уж сказки рассказывать! Впрочем, мне-то что до этого! Комната? Пожалуйста, за два франка, деньги вперед… — И, видя, что Даниэль вытащил бумажник, добавила: — Суп на плите — принести вам две тарелки?

Они согласились.

Комната оказалась на антресолях, с одной-единственной кроватью, покрытой несвежими простынями. По обоюдному молчаливому согласию они быстро разулись и шмыгнули, не раздеваясь, под одеяло, спиной к спине. Оба долго не могли уснуть. В слуховое окно ярко светила луна. По соседству, на чердаке, вяло шлепались крысы. Жак заметил отвратительного паука, который прополз по серой стене и исчез во мраке; Жак дал себе слово всю ночь не спать. Даниэль в мыслях снова переживал свой плотский грех; фантазия услужливо раскрашивала воспоминание в яркие цвета; он лежал, боясь шелохнуться, обливаясь потом, задыхаясь от любопытства, отвращения, сладострастия.

Наутро, когда Жак еще спал, а Даниэль, спасаясь от своих видений, собирался умыться, внизу послышался шум. Всю ночь Даниэля неотвязно преследовали картины любовного приключения, и первой его мыслью было, что сейчас его потребуют к ответу за разврат. В самом деле, дверь, не запертая на засов, отворилась; это был жандарм, которого привела хозяйка. Входя, тот задел о притолоку головой и снял кепи.

— Явились голубчики под вечер, все в пыли, — объясняла хозяйка, по-прежнему смеясь и тряся золотыми серьгами. — Поглядите только на их башмаки! Стали рассказывать мне сказки, будто идут пешком в Тулон, и прочую дребедень! А вот этот паинька, — звякнув браслетами, она указала рукой на Даниэля, — дал мне стофранковый билет, чтоб заплатить четыре с половиной франка за ночлег и за ужин.

Жандарм со скучающим видом счищал пылинки со своего кепи.

— Ладно, вставайте, — проворчал он, — и назовите мне ваши имена, фамилии и все прочее.

Даниэль колебался. Но Жак вскочил с кровати; в одних трусах и носках, взъерошенный, как боевой петух, и готовый наброситься на верзилу-жандарма, он заорал ему прямо в лицо:

— Морис Легран! А он — Жорж! Это мой брат! Наш отец в Тулоне. И все равно мы там с ним встретимся, понятно?

Через несколько часов они въезжали в Марсель — лихо, в тележке, меж двух жандармов, рядом с каким-то бандюгой в наручниках. Высокие ворота арестного дома распахнулись и медленно закрылись за ними.

— Сюда, — сказал жандарм, отворяя дверь камеры. — И выверните карманы. Давайте все сюда. Вас продержат здесь до обеда, пока не проверят всех ваших басен.

Но задолго до обеда за ними явился сержант и отвел в кабинет к лейтенанту.

— Отпираться бесполезно, вы попались. Вас разыскивают с воскресенья. Вы из Парижа; вот вы, который постарше, — Фонтанен, а вы — Тибо. Дети из хороших семей — и слоняетесь по дорогам, как малолетние преступники!

Даниэль держался с обиженным видом, но в душе ощущал огромное облегчение. С этим покончено! Мать уже знает, что он жив, она его ждет. Он попросит у нее прощения, и этим прощением изгладится из памяти все, даже то, о чем он думал сейчас с тревожным волнением и в чем никогда и никому не сможет признаться.

Жак стиснул зубы и, вспомнив про флакон с йодом и про кинжал, безнадежно сжал кулаки в пустых карманах. Тысячи планов мести и побега теснились у него в голове. А офицер добавил:

— Ваши бедные родители в отчаянии.

Жак бросил на него свирепый взгляд, но вдруг лицо его сморщилось, и он разрыдался. Ему представились отец, Мадемуазель и малышка Жиз… Сердце у него разрывалось от нежности и раскаяния.

— Отправляйтесь спать, — сказал лейтенант. — Завтра вас снабдят всем необходимым. Я жду распоряжений.

VIII. Антуан привозит Даниэля к матери. Мимолетное появление г-на де Фонтанена у семейного очага

Последние два дня Женни дремлет, она очень ослабла, но жара уже нет. Г-жа де Фонтанен стоит у окна и ловит с улицы малейший шум: Антуан отправился за беглецами в Марсель; к вечеру он должен их привезти; уже пробило девять; пора им быть здесь.

Она вздрагивает: перед домом как будто остановился экипаж…

Она уже на лестнице, вцепилась руками в перила. Собачонка кинулась вниз и визжит, приветствуя мальчика. Г-жа де Фонтанен наклоняется над перилами и внезапно, в ракурсе, он! Его шляпа — под полями не видно лица, — его покачивание плечами, его одежда. Он идет впереди, за ним Антуан, держит за руку своего брата.

Даниэль поднимает глаза и замечает мать; на площадке, над головой матери, горит лампа, и от этого волосы у матери белые, а лицо в тени. Он опускает голову и продолжает идти по лестнице вверх, угадывая, что она сбегает ему навстречу; ноги его не слушаются, и пока он, не смея поднять головы, перестав дышать, сдергивает шляпу, она оказывается возле него, и он утыкается лбом в ее грудь. На сердце у него тяжело, он почти не чувствует радости: он так мечтал об этом мгновении, что уже не может его воспринять; и когда он наконец отстраняется, на его лице смирение, а в глазах ни слезинки. Зато Жак, прислонившись спиной к стене, начинает рыдать.